Содействие. – 1989. – № 16. – с. 3-4.

Лето 1966-го. Уже год, как я работаю в библиографическом отделе — «мозге» Областной библиотеки им. Пушкина. В отделе нас всего двое (это теперь там более десятка человек) — я и заведующая отделом. Работаем, как правило, в разные смены. В тот день я была во вторую. Не успев переступить порог библиотеки, я поняла, что за утренние часы что-то произошло. Сослуживицы из разных отделов поминутно выглядывали в коридоры, перешептывались.

— Что случилось?

— Писатель приехал. Этот... ну, очень известный, который о лагерях писал. Сейчас сидит в читальном зале.

А через несколько часов Александр Исаевич пришел в наш отдел — работники читального зала не могли выполнить его сложнейшие запросы без библиографического аппарата. Солженицын в основном интересовался деятельностью тамбовских губернских учреждений в 1914-16 годы. Но и не только этим. Мне пришлось вести розыск различных статистических отчетов, рассказывать ему и находить подробную литературу о событиях на Тамбовщине в первые десятилетия нашего века. Его интересовала сама атмосфера жизни провинциальной губернии, отношения между людьми. Помню, ему хотелось, например, разобраться в субординации между чиновниками разных ведомств.

Всю следующую неделю я оставалась в отделе одна, и по всем вопросам поиска материалов Александр Исаевич обращался только ко мне. Работа была нелегкой. Несовершенный в то время справочный аппарат по краеведению подчас вообще не давал никаких сведений по возникающему в ходе исследования вопросу. Мне приходилось просматривать десятки изданий «Ведомостей», «Известий», экономических описаний.

Не знаю, чем это объяснить, но Солженицыну работники читального зала и хранилища почему-то часто отказывали в выдаче запрошенных материалов (любой студент получил бы их без промедления). Мне приходилось брать их на свой формуляр. Несколько раз мне удавалось с разрешения дежурных по хранилищу проходить в святая святых библиотеки — на 3-й этаж старой Нарышкинской читальни (многие и не предполагают, что в этом здании в южном крыле есть 3-й этаж) к полкам дореволюционного краеведческого фонда, и там, листая постранично, я разыскивала цифры, факты, фамилии...

Во время этих моих полузаконных вылазок Александр Исаевич обычно ждал меня в отделе за моим письменным столом, принимая читателей. Когда я возвращалась, они тихо сидели, искоса поглядывая на знаменитого писателя. Догадываюсь, что многие из них специально для этого приходили в отдел.

Наши отношения с Александром Исаевичем день ото дня становились все теплее. Его суховато-деловой, немного настороженный тон исчез. Передо мной постепенно вырисовывался необыкновенно масштабный, сердечный человек с огромным интеллектом. Он не был прост в общении, о себе рассказывал очень скупо, знал, что я в общих чертах знакома с его биографией — о нем было уже немало написано.

В то время отношение к нему было сложное: с одной стороны, он был известнейшим писателем (критики любили сравнивать его с Достоевским — по биографии и психологизму), с другой — он не укладывался в привычные рамки оптимистического реализма, время «оттепели» кончилось, и тучи уже начали сгущаться над ним. Тем не менее, когда весть о нем проникла в тамбовские литературные круги, многие журналисты захотели с ним встретиться. Одна из работниц соседнего отдела передала мне просьбу своего мужа-журналиста и его коллег поговорить с Солженицыным, так сказать, «прозондировать почву», не согласится ли он провести вечер-встречу с работниками газет.

Сначала я не поняла, почему к нему обращаются через меня. Но когда я передала ему эту просьбу, мне стало ясно все. Я никогда не видела его таким раздраженным. Он вспылил, повысил голос и сказал все, что думает о «любопытствующих писаках», которые нигде не дают ему спокойно работать. (Западные журналисты до сих пор возмущаются, что Солженицын не хочет давать им интервью. Когда слышу об этом, только улыбаюсь, вспоминая нашу первую и последнюю ссору).

— Зачем вы сказали им, что я здесь?!

Я сначала опешила, но потом тоже сердито объяснила ему, что в Тамбове он находится отнюдь не инкогнито, что уже через час, после того, как он в день приезда предъявил свой паспорт на контроле библиотеки, по всем отделам прошла представительница администрации и предупредила, что здесь будет работать «тот самый» Солженицын. И уж, конечно, не только в библиотеке знают, что он здесь.

Александр Исаевич мгновенно остыл и был в тот день особенно предупредителен. Он дождался конца моего рабочего дня, и мы вместе вышли из библиотеки. Я пошла в тот день домой по Набережной, мимо гостиницы «Тамбов», где он остановился. Он проводил меня несколько кварталов.

Мы шли по берегу Цны и говорили о Тамбове. Город он к этому времени уже осмотрел, причем, он считал, что повезло с гидом — все достопримечательности показывал ему тамбовский краевед, коллекционер Николай Алексеевич Никифоров. «Это самый интересный человек из всех, кого я здесь встретил», — сказал Александр Исаевич.

В один из последующих дней, когда мы вновь бродили по Набережной, Солженицын обратился ко мне с необычной просьбой: ему хотелось бы познакомиться с человеком, который хорошо знал жизнь города в 1914-16 годах, мог бы назвать работников так называемых «присутственных мест» и судебных канцелярий, мог бы рассказать подробности о деятельности городской Думы.

Я перебрала в памяти всех знакомых стариков. Подходящего не было. Пришлось подключить к поиску своих друзей. Через два дня меня познакомили с таким человеком — Борисом Владимировичем Гавриловским. Я сейчас уже не помню, какую должность он занимал в Тамбове до революции, но, несмотря на возраст, у него была прекрасная память и большая эрудиция. Встретиться было решено у меня дома.

Я навсегда запомнила этот июльский день. Александр Исаевич с Гавриловским сидели в саду на старенькой скамейке. Они очень интересно смотрелись рядом: рослый, крепкий мужчина в светлой рубашке, с рыжеватой норвежской бородой, от обнаженных до локтя крупных рук, да и от всей его внешности веяло физической силой, и взгляд тоже сильный, недобрый, впитывающий. А рядом прямая тонкая фигура старика в старомодном узком черном костюме. В нем словно бы оставалось больше духа, чем тела.

Чай давно остыл, а Солженицын все продолжал писать в маленьком блокноте. За стол сели уже затемно. Рядом с Александром Исаевичем сидела подруга моей матери, сестра писателя Г.Н. Троепольского Маргарита Николаевна Мельхиседекова. Одна из старейших преподавательниц литературы, она кое-что помнила о тех, интересующих его предреволюционных годах. Заодно рассказала о гибели отца Троепольского во время гонений на священников, о страшной судьбе своей подруги, расстрелянной в застенке... Но время уже было позднее, до отъезда Солженицына оставались считанные часы.

Прощаясь, Александр Исаевич поблагодарил меня за все и сказал: «Адреса не оставляю, сам не знаю, где буду жить. Но я обязательно еще раз приеду в Тамбов». ...Так они и ушли в ночной сумрак вдвоем с Гавриловским. Солженицын поддерживал старика под руку.

* * *

Май 1972-го. Я возвращаюсь из командировки. Дочь молча протягивает записку от моей бывшей сослуживицы Нины Федоровны Перегуд. Человек с тяжелой, изломанной судьбой, прошедшая сталинские тюрьмы (недавно в «Тамбовской правде» был напечатан о ней большой материал), она встречалась с Солженицыным в 66-м. В записке она пишет, что Александр Исаевич снова в Тамбове. Кроме нее, он не нашел никого из своих прежних знакомых, а ему хотелось бы еще раз повидаться и со мной, и с Борисом Владимировичем.

После трехчасовой езды в автобусе кружится голова (я плохо переносила командировки), но я, опираясь на руку дочери, иду искать Александра Исаевича. Мне многое хочется рассказать ему: и о том, как после той встречи на меня стали косо смотреть на работе, и о том, как у нас в доме стали появляться странные люди, интересующиеся Солженицыным, и о том, как были не менее странные визиты к старикам Гавриловским. как вся эта история ускорила его уход в Дом ветеранов... Да, теперь, в 72-м, имя Солженицына звучит не как в 66-м. О нем ежедневно вспоминают «голоса», обличительной ложью поливает его центральная пресса. Я понимаю, что наша новая встреча принесет моей семье новые неприятности, но я иду, я не могу иначе.

Нины Федоровны нет дома. Но ничего, в квартале отсюда Первомайская площадь, а там, в домике бывшей церковной школы, ютится детская библиотека, где она работает. Осталось пройти несколько сот метров. День тихий, солнечный, я немного отдохнула, чувствую себя гораздо лучше.

Что случилось дальше, я до сих пор плохо понимаю. Это произошло внезапно, как раз в тот момент, когда мы проходили мимо известного дома на углу улиц Энгельса и Советской. Это было как удар из-за угла. Я вдруг согнулась от боли внутри, началась неудержимая рвота, и я потеряла сознание.

Не помню, как дочь дотащила меня до дома. Я лежу, температура выше сорока. Кто-то спрашивает, знаю ли я, где сейчас Солженицын. Я только качаю головой — голоса нет, вместо горла сплошная опухоль.

Через двое суток я проснулась совершенно здоровой. Именно в то утро Солженицын уехал из города.

Я всю жизнь объясняла себе это дикой, невероятной случайностью, роком, иронией судьбы (ведь как потом выяснилось, в это самое время Алекандр Исаевич сидел именно в детской библиотеке. Я не дошла каких-то 120—200 метров). Но... вот недавно прочитала в «Юности» в воспоминаниях Галины Вишневской о внезапной, необъяснимой болезни Солженицына, помешавшей его планам (кстати, тоже аллергического характера), и стали в голову лезть какие-то сопоставления... Ладно, не буду я о них.

То, что мы не встретились с Александром Исаевичем в 1972 году, не спасло меня от визитов очень любопытных товарищей. Они сменяли друг друга и настойчиво допытывались, что я о нем знаю. Я, конечно, не испытывала к этим людям добрых чувств, но никогда ничего не скрывала. С гордостью и некоторой долей вызова рассказывала им все, что теперь узнали вы.

Галина ВЕСЕЛОВСКАЯ. (Воспоминания и впечатления Г. Веселовской носят сугубо личный характер. Редколлегия выполнила свое обязательство перед автором, не сократив ни строчки).