Сейчас нередко раздаются стоны по поводу безвременно скончавшегося комсомола, который был, как известно, не только самой массовой молодежной организацией в мире, но и резервом коммунистической партии. Можно понять ностальгию стариков по ушедшей молодости: поскольку эта часть жизни была связана с комсомолом, им дорог и он. Но когда ребята от пятнадцати и старше, начитавшись таких воспоминаний и наслушавшись рассказов некоторых учителей, начинают всерьез говорить о необходимости возрождения чего-то близкого к ВЛКСМ, так и хочется еще раз вспомнить, что это была за организация. Как влиял он на судьбу каждого своего члена и как ломал судьбы некоторых.
Сегодня мы предлагаем читателю три истории трех комсомольских собраний, которые состоялись в трех разных институтах в 30-е, 50-е и 70-е годы. Итак, рассказывают бабушка, ее дочь и внучка (она и предоставила редакции этот материал).


Студентка 1933 года ХЛЕБНИКОВА Нина Семеновна

Об этом собрании в «Городе на Цне» уже рассказывалось в марте 1996 года. Для тех же, кто не читал тогда исторический очерк «Как молоды мы были...», – кратко его суть.
Хлебникова учится на первом курсе Тамбовского пединститута. Начало 1933 года. На улицах города люди, умирающие от голода. По утрам проезжает специальная телега, на которую складывают трупы. От недоедания многие студенты совсем обессилели и практически не встают с постелей.
Комсорг Чирикин устраивает в группе разнос за падение посещаемости. Староста Тимофей Шапкин объясняет, что девочки просто физически не могут ходить – из-за голода.
А вот слово «голод» произносить не следовало. Ведь во все комсомольские организации спущена установка, что ничего подобного нет, что все живут в самой счастливой и процветающей стране, а всякие разговоры о голодающих – происки врагов. Шапкин сразу объявлен «правым оппортунистом на практике». Хлебникова пытается защитить его.
«...Нам постоянно говорили, что нужно быть честными и принципиальными. Поэтому я честно и принципиально встала и подтвердила Тимкины слова:
– Шапкин говорит правду. Нам не дали паек, задерживают стипендию. Девочки действительно голодные.
«Правый оппортунист на практике» Шапкин и его апологет Хлебникова... Вот кем я оказалась...»
На общем собрании решается вопрос об исключении Шапкина и Хлебниковой из института. Это исключение означает потерю на всю жизнь педагогической работы – ни в одну школу не возьмут учителя после такой формулировки.
Но большинство однокурсников начинают защищать «оппортунистов». Комсомольские активисты в трудном положении – нельзя же выгнать из института сразу с десяток студентов.
«... Все плыло и качалось перед глазами. Только что закончилось голосование за исключение Тимофея Шапкина. Все, он больше здесь не учится...
– Признаете ли вы свою вину перед товарищами?
– Признаю...
Идет подсчет голосов... С перевесом всего в три голоса меня решено оставить в институте. Вынесли выговор, сняли со стипендии, но я еще студентка».
После собрания жена Шапкина потребовала развод. Дальнейшая судьба Тимофея неизвестна. В жизни Хлебниковой тоже произошли перемены.
«... Я стала более замкнутой и молчаливой. Без стипендии теперь приходилось подрабатывать... Стипендию мне не платили около года...»


Студентка 1952 года ВЕСЕЛОВСКАЯ Галина Анатольевна

Семестр в Московском библиотечном институте (впоследствии – институт культуры) тихо-мирно двигался к концу, когда библиографов второго курса потрясло жуткое известие: на послезавтра назначено комсомольское собрание, и на нем будет решаться вопрос об исключении из института Леопольда Солнцева. Самого Поля?!
Солнцев с первых же дней учебы был самой яркой, самой заметной фигурой на курсе. На переменах его прекрасно поставленный артистический голос был слышен с другого этажа (на родине в Тбилиси Поль работал радиодиктором). Иногда казалось, что у него несколько двойников, иначе как же он успевал почти одновременно и заседать в институтском бюро ВЛКСМ, и давать концерт в подшефном колхозе, и сидеть в библиотеке? Веселый, остроумный, начитанный, он был всегда душой компании и любимцем девчонок.
В одну из них Солнцев серьезно влюбился, но Маша пользовалась слишком большим успехом и хотела найти себе партию повыгоднее. Их разрыв был для Поля сильным ударом – несколько месяцев он ходил как в воду опущенный, писал стихи и надолго уединялся со своим дневником.
Жил в наших стенах человек еще более несчастный, чем Солнцев. Это была юная жена преподавателя библиографии Левина (не помню ее имени). Лев Абрамович Левин оставил ее с ребенком, как и первую свою супругу, и теперь активно подбирал себе среди студенток кандидатуру для третьего брака. А бедной женщине приходилось работать с бывшим мужем в одном коллективе да еще жить на территории института в коттед­же-времянке.
Сходные переживания сближают людей, и вскоре Левина с Солнцевым поженились. На него теперь свалились и семейные обязанности, но он с удовольствием возился с малышом, влюбленно смотрел на жену, все было прекрасно. И тут грянул гром.
Кто украл у Поля его дневник, мы никогда не узнаем. Но мои однокурсники считали, что этот скандал был устроен профессором Левиным, которого бесило, что брошенная жена создала новую семью раньше его. Действительно, Левин больше всех требовал, чтобы делу придали политическую окраску.
Дневник Солнцева был полон весьма патриотическими стихами. Но в цикле, посвященном изменнице Маше, было несколько неосторожных метафор. Особенно цитировалось на судилище одно стихотворение, где девятнадцатилетний поэт писал о лжи: ему солгала возлюбленная, и теперь кажется, что вокруг лжет все – и стены домов, и памятники, и сама Москва...
– Как? Москва – столица нашей Родины говорит неправду? Памятники лгут? Какие памятники? – распинался парторг факультета.
Оказалось, что за Полем замечены и более серьезные прегрешения. Встала комсомольская активистка Люба Платкина – дочь начальника охраны сталинского мемориального комплекса в Гори. Она долго рассуждала: как же мог Солнцев, рожденный в самой Грузии, быть так враждебно настроен ко всему самому святому для советского человека? И вдруг вспомнила, как Поль рассказывал ей, что любит заходить в древние грузинские храмы.
– Он тайно религиозен! – Это обвинение было пострашнее недостаточно идейных стихов. Солнцев пытался говорить об истории и архитектуре, но только усугублял свое положение.
Впрочем, были у Поля и защитники. Его друг Сенцов начал доказывать, что читать чужие дневники – подлость, но наши активисты возразили: в первую очередь надо выяснить, нет ли рядом врага, а для этой высокой цели все средства хороши.
Слово взяла Неля с библиотековедческого отделения. Она напомнила, что Солнцев все годы вел общественную работу. Надо же в конце концов разобраться в его вине – в деле все время фигурируют стихи издневника, но почти никто из присутствующих их не видел.
– Я читала, – сказала Платкина, – и, поверьте моему комсомольскому слову, они ужасны!
Неля что-то возразила, и тут шквал обвинений обрушился на защитницу.
– Ты его оправдываешь потому, что вы – любовники!
Эта фраза, убийственная по своей примитивной бездоказательности, всегда делала в нашем обществе свое черное дело: после нее просто опускались руки.
Со мной тогда так и случилось. Я уже готовилась выступить, записала на бумажке свои аргументы и... промолчала. Я побоялась голосовать против исключения Поля из института (от всего факультета за это проголосовало всего три-четыре человека, и их тут же начали прорабатывать за «потерю бдительности»). Просто воздержалась. И сидела, не поднимая глаз.
Солнцев устроился диктором на Химкинское радио, и мы теперь по утрам слышали из динамиков его раскатистый баритон. Потом, после смерти Сталина, он восстановился на заочном отделении.
Чувство стыда за участие в этом судилище не покидает меня уже сорок пять лет. Интересно, что испытывали все эти годы, вспоминая тот день, тамбовские друзья-сокурсники Солнцева Сережа Лунин, Толя Лобоцкий и Ваня Овсянников? И вообще, вспоминает ли Иван Игнатьевич это собрание, когда ностальгически пишет в «Тамбовской жизни» о добрых старых временах?..


Студентка 1975 года ВЕСЕЛОВСКАЯ Нина Николаевна

Это собрание проходило тоже в Московском институте культуры, только не е альма матер, а его Тамбовском филиале. С 1952 года успело родиться и вырасти новое поколение, на дворе стояли «благополучные» брежневские времена. Но отношение комсомола к поэтам осталось прежним, и продолжал действовать принцип «Не высовывайся!». Не высовываться Наталья Никишина не могла. Бог одарил ее таким количеством талантов и в таких масштабах, что девочка просто не знала, что со всем этим делать.
В том, что ее после школы занесло на отделение методистов-организаторов клубной работы, отчасти моя вина. У меня дома в это время был умирающий человек, и поступление на вожделенный факультет журналистики МГУ пришлось отложить. В Тамбове же мне было безразлично, где учиться, и мы с Наташей пошли в ТФМГИК на эту специальность только потому, что здесь почти не было конкурса.
Разочарование наступило очень быстро. Уровень преподавания многих предметов был даже ниже, чем в школе. Никишина – неоднократная победительница городских олимпиад по истории и литературе – откровенно зевала на лекциях, записывала ляпы за педагогами, а потом стала просто демонстративно уходить с занятий. Она еще до Михаила Задорнова начала заниматься «непониманием». Например, не понимала, почему она должна дважды конспектировать ленинские «Задачи союза молодежи» – и по истории КПСС, и по культпросветработе.
Зачеты и экзамены Никишина тем не менее сдавала прекрасно. У нее появились друзья среди преподавателей. Все это порождало зависть в коллективе, особенно среди сельских девчонок. Им казалось, что Наталье слишком легко живется. Были попытки проработать ее на комсомольских собраниях за пропуски и недостаточную общественную работу. Но на стол ложилась полная пятерок зачетка, стенгазеты, сделанные Наташиными руками, и нападавшие отступали.
Но как же они торжествовали, когда в институт пришла «телега», требующая, чтобы комсомольская организация «приняла меры по поводу недостойного поведения студентки Никишиной»!
...В тот день работники милиции и Ленинского райкома ВЛКСМ ходили с рейдом по «неблагополучным» домам (такие вторжения в жилища без всякого повода, без санкций прокурора тогда считались весьма полезными мероприятиями). Находящаяся под их контролем квартира на Советской оказалась пустой, зато из соседней доносились звуки вредной капиталистической музыки «Битлз», которую вскоре заменили хрипы не менее вредного Высоцкого. И рейдовцы решили зайти в нее. Перед их глазами оказался стол с закуской и двумя бутылками сухого вина (на восемь человек). Студенты пединститута справляли день рождения однокурсницы. Среди них оказалась единственная «культуровка» – Никишина.
Все бы, наверное, кончилось вполне мирно, если бы перед их приходом не шел разговор о нарушении у нас прав человека. Наталья решила проиллюстрировать свои доводы примерами из жизни. Для начала она попросила показать удостоверения. Потом на вполне отеческие нравоучения комсомольского вожака по поводу распития спиртных напитков потребовала назвать закон, который нарушили собравшиеся...
А тут еще магнитофон выдавал: «По профессии я усилитель. Я страдал, но усиливал ложь...» и прочие антисоветские бяки. Пришлось участникам рейда отобрать кассеты, а заодно прихватить и эту не в меру грамотную девчонку. В милиции Наталья разошлась и доконала всех цитатами из «Архипелага ГУЛАГ». На вопрос, где видела нехорошую книгу, отвечала, что слушает ее главы по «голосам».
В институт что надо сообщи-, ли. Куратор группы Лидия Александровна Силаева подготовила к собранию первинки страстную речь, после которой осталось только провести голосование. Но все пошло не по плану. Я встала и подробно, как адвокат, начала разбирать каждый пункт обвинения « они лопались мыльными пузырями. Меня поддержала Софья Долматова, за ней другие девчонки. Мы предлагали вынести Никишиной «строгач», но оставить ее в институте (до сих пор стыдно, за что «строгач»-то?). Двадцать три человека проголосовали за это, три – за исключение, двое воздержались.
Но руководство института не хотело соглашаться с мнением однокурсников. Уж слишком был удобный случай избавиться от неугодной студентки. Разбирательство вынесли на заседание комитета комсомола. От группы присутствовала только комсорг Лариса Мацнева, мо один ее голос уже ничего не мог решить.
Я не могла смириться с Наташкиным исключением, потихоньку скопировала протоколы собраний, расспросила ребят, которые были с ней на дне рождения, встретилась с райкомовцем, участвовавшим в рейде, и уже собиралась ехать в ЦК ВЛКСМ. Очень уж хотелось прищучить институтский комитет – по уставу он не имел права игнорировать мнение первички. Но Наташа сама запретила мне это делать – институт культуры уже не интересовал ее, она ставила себе более высокие цели.
Я тоже ушла. Через полтора месяца после собрания, сдав последний экзамен летней сессии, устроилась работать корреспондентом районной газеты. Начиналась новая жизнь.
Мы ничего не потеряли, расставшись с институтом. Через несколько лет я закончила, как и хотела, факультет журналистики МГУ, а вскоре и Никишина получила диплом, о котором мечтала, – она стала выпускницей отделения поэзии Литературного института. Судьба разбросала нас по разным городам – я живу в Москве, Наташа – в Киеве.

Может, и не стоило ворошить эти события. Но я хочу, чтобы мой сын и его сверстники, приближающиеся к комсомольскому возрасту, знали, что представлял из себя Ленинский союз молодежи, увидели истинное лицо этого покойника и не захотели его воскрешать. Комсомол, когда надо, становился страшным оружием в руках власти.
Возможно, кто-то и соскучился по тем временам. Но комсомольский паровоз уже ушел в историю. И слава Богу!