Мы продолжаем публикацию воспоминаний Нины Семеновны Хлебниковой, постоянного автора газеты. Очерки, с которыми читатель сможет сейчас познакомиться, посвящены её учительской практике в деревнях Тамбовщины. Работала она там более шестидесяти лет назад.
Кстати, совсем недавно Нина Семеновна отметила свое 88-летие, с чем мы её и поздравляем.



Замкнутый круг

Биржа труда. Сейчас нередко слышу злую реплику, что, дескать, при советской власти этого не было. Не совсем так. Просто многие уже не помнят, что в период НЭПа и после него по всей стране работали такие биржи – обязательные спутники капитализма – и насчитывались сотни тысяч безработных. Но людям моего поколения, которым тогда было по шестнадцать-двадцать лет, никогда не забыть эту пору унизительного вынужденного безделья.
Сейчас выпускникам школы куда легче: не нашел подходящей работы – можешь временно устроиться в коммерческую палатку, кооператив, попробовать себя в розничной торговле или просто начать с непрестижной строительной или заводской специальности, на которую всегда требуются люди. У нас всё было иначе. На заводы и фабрики в первую очередь брали детей пролетариев. Владельцы частных мастерских и ресторанчиков к 1926-1927 годам были задушены огромными налогами и старались обходиться без наёмных работников, в крайнем случае приглашали опытных портных или поваров. В госучреждения можно было попасть только по очень большому блату. Хуже всего приходилось таким, как я – у кого имелась специальность, но не было стажа. На освобождающиеся места брали в основном членов профсоюза. А стать таким членом можно было, только поработав по этой специальности. Получался замкнутый круг.
Документ об окончании школы с педагогическим уклоном вот уже два года лежал в ящике комода. Я готова была ехать в любую самую дальнюю деревню. Но инспектора биржи опускали глаза: мест нет.
Помог случай. Летом 1928 года я встретила на улице свою подружку по педклассу Валю Козырькову. Оказывается, она теперь преподавала в Челновой и даже была заведующей начальной школой. А когда Валя сказала, что её единственная подчинённая, вторая учительница этой школы, уходит в декретный отпуск, у меня забилось сердце: я поняла, что это – судьба.
До сих пор с любовью и благодарностью вспоминаю село и школу. С первых же дней я избавилась здесь от трёх болезней: хронического безденежья, от которого страдала вся наша семья, комплекса неполноценности и трепавшей меня последние три года малярии.
Сейчас люди стали забывать об этом жутком заболевании, а ведь у нас ею переболело больше половины класса. Одного моего знакомого малярия мучила около десяти лет. Лекарства немного облегчали приступы, но избавить от них не могли. Болезнь покидала человека сама, чаще всего после нервного потрясения. Мальчику из нашей школы посчастливилось покататься на аэроплане. Во время полёта стал барахлить мотор, и парень здорово испугался. После этого малярия у него прошла навсегда. Мой одноклассник Васька Полянский бросился во время приступа в осеннюю реку и, как оказалось, вышиб клин клином – болезнь отступила. Меня же излечила Челновая.


Всё получится

Челновых было три: Челнаво-Рождественская, Челнаво-Покровская и Челнаво-Дмитриевская – по названиям храмов. Они тянулись длинными порядками вдоль реки Челновой и разделялись только маленькими лужками. Наша начальная школа разместилась в Челнаво-Покровской.
Это было поразительное село. Время словно остановилось здесь на середине прошлого века и никак не хотело поддаваться бешеным ритмам двадцатых годов. По дороге степенно идут бабы. Подошли... Господи, да ведь это же девчонки, мои ученицы! Те же многослойные юбки, что у взрослых, яркие платья, коротенькие кофточки с оборками и басками, ситцевые фартуки. У всех длинные косы. И это во времена моды на короткие юбки, брючные костюмы, лихие чарльстоны и прически бубикопф!..
Особенно удивляла меня чрезмерная открытость жизни каждого челнавца. Все обо всех знали практически всё, и самым позорным считались попытки хоть что-то скрыть. Мы с Валей за небольшую плату сняли квартиру в одной избе, и хозяйка выделила нам отдельную комнату. По сельским меркам это было роскошно, но серые бревенчатые стены выглядели довольно уныло, и мы начали обсуждать, чем украсить и оживить наше жилище. Когда хозяйка услышала, что мы хотим повесить занавески, она пришла в ужас:
– Не надо, ради Бога, не надо! А то подумают, что тут плохими делами занимаются.
Занавесок не было ни у кого, и нам тоже пришлось уступить местным традициям. Но было жутковато, когда вечером вдруг почувствуешь на себе чей-то взгляд: снаружи, припав носом к стеклу, тебя в упор рассматривает какая-нибудь баба. А уж если к нам приезжали гости, в каждое окно таращилось до десятка глаз.
Этот странный обычай совсем не означал, что крестьяне нам не доверяли или проверяли нашу нравственность. Наоборот, вся Челновая относилась к «училкам» с особым уважением. Мужики, кланяясь, издалека снимали шапки, бабы и старухи разглядывали меня и Валю как нечто диковинное – учёные! К каждому нашему слову прислушивались – ведь мы были представителями той самой новой пугающей жизни, которая вторгалась в эту застывшую старину и уже начинала наводить здесь свои порядки.
В конце августа мы обошли все дворы и убеждали каждую семью, что детей обязательно надо учить, иначе они останутся без будущего.
Результат агитации поразил и испугал нас самих – в школу пришли записываться дети почти всех, у кого мы побывали. Ребят набралось в два с половиной раза больше, чем обычно, их невозможно было ни нормально учить, ни даже рассадить по партам: помещение не было рассчитано на такой наплыв учеников. И тогда Козырькова нашла выход: будем работать в две смены! Это решало все проблемы. Было даже удобней, чем раньше, когда в каждой комнате сидело два класса, и учитель вёл урок одновременно, скажем, у первоклашек и третьеклассников. Теперь можно было, не отвлекаясь, заниматься с каждым классом отдельно. Вот только на зарплату это никак не влияло. Получилось, что мы с Валей всё за те же гроши добровольно увеличили вдвое свой рабочий день. Правда, мы тогда о таких вещах как-то и не думали.
Я с благодарностью вспоминаю Валю Козырькову. От неё словно шла волна, которую можно назвать двумя словами: «все получится». Именно она научила меня легко и раскованно относиться ко всем жизненным препятствиям. Не прислали из района учебники к началу года? Не беда! Пишем буквы и цифры на доске, а ребята перерисовывают их в тетрадки. Дымит печка от мокрой соломы? Плевать! Уходим на экскурсию собирать растения для гербария или проводим на воздухе урок физкультуры (вот где нам с Валей пригодились занятия гимнастической секции нашей школы).


Как найти торочок?

Встречались, однако, трудности, которые нельзя было преодолеть вот так, наскоком. И тут уже я сама начинала чувствовать себя ученицей, которой предстоит осваивать трудную дисциплину. В первую очередь это относилось к языку.
Челнавцы использовали в речи очень много диалектизмов, значения которых я не знала. Но ещё хуже бывало, когда обычные слова употреблялись в ином значении. Заходит ко мне соседка:
– Дай шпилечек. Все кончились.
Объясняю, что шпильками не пользуюсь. И зачем они мне, когда ношу короткую стрижку. Баба смотрит недоверчиво и осуждающе, дескать, всё понятно, жадничает. Ну как я могла предположить, что здесь шпильками называют спички!
Местные же слова приводили меня в совершенное замешательство. Однажды на экскурсии разревелась девочка. Пытаюсь выяснить, в чем дело. Сквозь рыдания невнятно слышу:
– Торочок потеряла-а-а...
– Что потеряла?
– Да торочок обронила, – сочувственно говорят подружки. – Теперь от мамки будет.
Что может означать это слово? Хожу, ищу с ребятами, а что ищу, не знаю. Но виду, разумеется, не подаю, боюсь уронить авторитет педагога (а когда тебе всего восемнадцать, это особенно страшно). И все же надо хоть как-то выяснять, что пропало.
– Какой был торочок-то?
– Кра-а-снень-кий!..
– А где он был-то?
– Как где? На голове, конечно, – удивляются моему вопросу ребята.
Так, уже теплее. Что носят на голове? Гребень, платок, ленту... Во всяком случае, теперь знаю цвет этой штуки и начинаю приглядываться, не мелькнет ли в траве что-нибудь красное.
Ну вот, нашли. Рассматриваю это древнее украшение крестьян. Нет, торочок не лента, а просто длинная полоска ткани – с одной стороны кромка, а другая даже не подшита, торчат нитки. Оторвали от куска ситца край по всей длине, и вплетает его девочка в свою косу. И тут я уловила корень этого слова: ведь мы же пользуемся глаголом «оторачивать», то есть пришивать тесьму, полосу, оторочку, а если просто повязывать на голову – и будет торочок. После этой истории я начала собирать словарь тамбовских диалектизмов и вела его потом почти всю жизнь.
Но, тем не менее, я иногда попадала впросак. У меня с ребятами были разные взгляды на то, какие слова можно употреблять, а какие не стоит. Матом в Челновой не ругались, во всяком случае, прилюдно, женщины и дети этих выражений не произносили никогда. Редко вырывались и другие ругательства, причем они носили в основном зоологический оттенок: «змея ты», «свинья» и прочее. Но вот слово «ж...» в селе не считалось плохим. А я вздрагивала каждый раз, когда кто-нибудь из мальчишек поднимал руку и радостно докладывал:
– Нина Семёновна! А Васька опять свой спинджак под ж... положил! (Многие не хотели пользоваться установленной в классе вешалкой, боялись воровства и, несмотря на мои требования, прятали одежду под себя.)
И ни в какую ребята не понимали, почему такое обыденное слово не надо говорить. Но было у них одно настолько запретное, что человек не произнес бы его даже под пытками. Это – «чёрт». Оно считалось у крестьян не просто понятием, библейским термином, а как бы паролем – вызовом нечистой силы. Только скажешь, а он уж тут.
Об этом, к сожалению, не догадывались авторы учебника по чтению: они включили в него стихотворение об умной сельскохозяйственной машине, которая
Дрянь и мусор
гонит к чёрту,
А зерно кладёт
по сорту.
Я ничего не могла понять, когда одна их моих лучших учениц вдруг осеклась на полуслове, замолчала, и только слёзы закапали на книгу. Я видела тихий детский бунт, но не знала, против чего. Чувствую, между мной и Ниной рушится контакт, хочу помочь и не могу. Хорошо, ребята подсказали:
– Там посарма написано. Слово срамное... Она такое никогда не скажет.
Эта маленькая трагедия маленького человечка имела хороший финал. Но сколько их ожидалось ещё впереди. Большинство детских переживаний было связано с бедностью. Училась у меня милая девочка Лиза Жеребятьева, умненькая, способная. Семья у неё никак не могла свести концы с концами, и Лиза ходила в школу в длинной домотканой рубахе, подпоясанной стареньким фартучком. Пока в классе был ещё кто-то в похожем одеянии, Лиза терпела, но когда она осталась в таком древнеславянском костюме одна, произошел срыв: девочка отказалась идти в школу. Сколько было моих и родительских уговоров – всё напрасно. Лиза появилась только через две недели. Сияющая. Родные всё-таки наскребли денег и справили ей столь модную в селе кофту с баской.


Стрижено, брито...

А тут начались новые проблемы. Кончилось время выпаса, и за парты пришли юные пастушки. В сентябре в классах было гораздо меньше ребят, чем записалось. На вопросы, где же мои ученики, матери и отцы спокойно отвечали:
– Да пасут ещё. Вот скотину запрём, тогда и придут.
На мои рассуждения, что школа для детей намного важнее, они только пожимали плечами – у них было на этот счёт свое мнение.
Конечно: с подпасками приходилось дополнительно заниматься (они отстали от своих одноклассников почти на полтора месяца), а это было при наших двух сменах делом непростым. И тут нас ожидал ещё один сюрприз: многие ребята вернулись с выгонов в таком виде, что их нельзя было допускать к занятиям. Один из моих новых учеников что-то уж слишком часто лазил пальцами в свои нечёсаные патлы. Я подошла поближе, заглянула и отшатнулась – там всё кишело насекомыми.
На перемене я сказала об этом Козырьковой, и та вспомнила, что как раз на такой случай в школе есть машинка для стрижки волос, присланная какой-то школьно-гигиенической службой. И вот после уроков я усадила мальчика на стул и, хотя держала машинку в руках впервые в жизни, начала с решительным видом осваивать основы парикмахерского искусства. Как ни странно, на первых порах у меня всё получалось. Но, когда было обрито полголовы, механизм окончательно запутался в буйной растительности, внутри что-то треснуло, машинка сломалась.
Сцена была трагикомическая. Сидит, ревёт перепуганный, наполовину остриженный мальчишка, две молоденькие учительницы хлопочут вокруг него и тоже готовы заплакать, в окна и двери заглядывают другие ребята, а на полу медленно расползаются в стороны словно ожившие белесые патлы.
Хуже всего было то, что в селе не оказалось нормальных ножниц, только огромные для стрижки овец. Ими умудрялись стричь и детей – грубо, с безобразными рубцами. Но если бы мы закончили дело этим способом, голова несчастного пацанёнка получилась бы словно из двух частей – наполовину стриженая, наполовину вроде бы бритая. И, конечно, он стал бы предметом насмешек ровесников.
Хорошо, что кто-то из девочек посоветовал позвать брата Лизы Жеребятьевой. Тринадцатилетний челнавский Кулибин быстро разобрал механизм, подмотал какую-то проволочку, и машинка заработала. А минут через десять паренек уже гордо разглядывал свою гладкую белую голову в маленькое зеркало.


Иван Васильевич

Вскоре случилась новая, более серьёзная неприятность. Один из пришедших ко мне пастушков резко выделялся среди других детей: двенадцатилетний, он выглядел лет на четырнадцать и ростом был выше меня. Тем не менее, читать и писать Иван не умел и не хотел учиться. Сейчас уже трудно сказать, что мешало мальчику – психическое заболевание или привычка кривляться. Скоре всего и то, и другое. Но только с его приходом в классе стало невозможно работать. Он повторял вслух, переиначивая, мои слова, делал неприличные жесты...
Начинаю занятия, веду перекличку, а он вскакивает и, кому-то подражая, рапортует: «Иван Васильевич Попов в ваше распоряжение прибыл!» Класс потом еле успокоишь. И так каждый день. Кротких и послушных первоклашек я просто не узнавала: они теперь слушали меня вполуха и подобострастно хихикали, стараясь угодить этому верзиле, – он был авторитетен у малышей как старший, да к тому же многие боялись его кулаков.
Ребята стали выходить из-под контроля, успеваемость начала падать. Козырькова успокаивала меня, что этот Иван Васильевич за пять лет учёбы уже замучил несколько учителей... Мне от этого было не легче.
И вот, перепробовав все известные мне педагогические приемы, я отправилась на дальний конец села к его родителям. Разговор получился нелегкий – мать с отцом очень хотели, чтобы сын стал грамотным. Но я предупредила, что, если Иван не изменит своё поведение, мы будем вынуждены исключить его из школы, и об этом станет известно в районе. Районного начальства жители села панически боялись, тем более что Поповы были по челнавским меркам довольно зажиточными. Поэтому сразу после моего ухода семья занялась «перевоспитанием» – парня как следует выдрали.
Сейчас, по прошествии стольких лет, я всё больше жалею этого Ивана Васильевича. Он тогда попал в клещи между никак не дающейся ему учёбой (кривляние, возможно, началось от комплекса неполноценности и боязни насмешек) и строгими родителями, ремнём загоняющими его в школу. Парень чувствовал себя зажатым и решил уничтожить самого страшного врага в своей жизни. А врагом, конечно, была школа.
Через пару дней после моего визита к Поповым школьный сторож встал раньше обычного, начал растапливать печь и вдруг заметил в утренних сумерках что-то странное. Из скирды, стоявшей впритык к избе, где размещалась школа, поднимались чёрные клубы дыма. Он выскочил и увидел, как Иван раздувает огонь. До революции сторож служил полицейским в каком-то большом селе (в Челновую он был из-за этого сослан как человек с запятнанным прошлым). Навыки блюстителя порядка теперь ему очень пригодились. Он сумел один затоптать горящую солому, поймать поджигателя, а уж тут выместил на нём весь свой гнев...
Как Иван после побоев дополз до дома и сколько отлеживался, неизвестно. Родители жаловаться не стали: поджоги считались слишком тяжелым преступлением и страшным грехом. Но больше никто Ивана Васильевича в школе не видел – к великой радости учителей и учеников. А вскоре о нём и совсем забыли – мы готовились к очередной годовщине Октябрьской революции и решили с Козырьковой показать всему селу, как следует отмечать такие даты.


Праздник Покрова

Но челнавцы нас опередили, и нам пришлось первыми познакомиться с их праздником. Да, день Покрова Пресвятой Богородицы был именно днём Челнаво-Покровской, её престольным праздником, и отмечали его здесь, несмотря на все антирелигиозные запреты, очень широко. Крестьян не смущало, что была закрыта церковь, – просто одним из пунктов праздничной программы стало меньше. Но сколько интересного ещё оставалось!
С утра на покрытом изморозью лужке, разделяющем два села, собрались почти все их жители. Тут испокон веков проходили кулачные бои, и сейчас разнаряженные взрослые и дети с нетерпением ждали, кто же будет победителем на сей раз. Узнай об этом районное начальство, пошло бы разбирательство, и наверняка последовало бы указание прекратить подобные развлечения. Но среди челнавцев, видимо, не нашлось доносчиков. Здесь были только свои, и кулачки для них стали не только привычкой, но и любимой забавой.
Мне же, честно говоря, совсем не понравился этот старинный народный вид спорта. Помню озверевших бойцов, их окровавленные разбитые лица, красные пятна на рубахах. Хотя и существовало правило биться только до первой крови, его практически никто не соблюдал: когда русский мужик войдет в азарт – какие тут правила! Соперники ещё как-то контролировали себя, когда бились вдвоём. Но вот выстроились стенка на стенку, ударили шапками оземь, сошлись, и началось что-то ужасное. Тогда и был нанесён смертельный удар «под микитки» молодому парню – отцу двух моих учениц. Бабы поохали, но особо не удивились, видимо, такие вещи случались и раньше.
Кровь на траве быстро притопталась, и теперь начались весёлые пляски. Кроме «барыни» и частушечной «мотани» здесь плясали ещё что-то такое, что я потом никогда больше не встречала. Одно плохо – не было никакого музыкального инструмента, кроме разбитой балалайки. Мелодия в основном велась голосом да ритмическими хлопками. Мне рассказали, что в селе ещё весной был свой гармонист, но его взяли в Красную Армию, и теперь все гуляния проходят «всухую».
Тем не менее челнавцы оказались очень музыкально одарёнными. Меня поразили их чистые, верные голоса, причём не только у молодежи, но и у пожилых людей. На одной из свадеб, которые широко гулялись на Покров, мне довелось услышать пение старика и старухи, да такое, как пели, наверное, ещё их прабабушки и прадедушки. Знакомую мне песню «Ах ты сад, ты мой сад» они вели на два голоса, причем голоса то расходились, то сходились, словно переплетаясь, то кто-то из них начинал запаздывать – любимый в Челновой прием подтягивания, – то один исполнитель переходил на скороговорочный речитатив, как бы оттеняя другого. Было этой паре уже под восемьдесят...
А какие доставались в эти дни из сундуков юбки, паневы, шали! Такой богатейшей коллекции народных костюмов я потом не встречала ни в одном музее.


Не уменьем, так числом

После праздника мы с Козырьковой стали готовиться к октябрьским торжествам особенно усердно – не хотелось перед крестьянами ударить в грязь лицом. Мы, конечно, не были такими виртуозами в пении, но решили взять массовостью. В школьный хор вошло больше ста человек, и мы ежедневно репетировали советские песни. Я навсегда погубила голос распевками на осеннем ветру (в школьной избе хор, конечно, не мог поместиться). Но 7 ноября ребята показали, на что способны: мы прошли парадным шагом по улице, потом на площади, где собралось всё село, были спортивные выступления, пел хор, девочки проникновенно читали революционные стихи.
Когда начался митинг, кто-то из местных партийцев попросил меня выступить, и я залезла на импровизированную трибуну-телегу. Не помню, что говорила, но бабам моя речь очень понравилась. Им вообще нравилось почти всё, что мы делали. Помню, как в момент исполнения идейно-сентиментальной песни «Там вдали, за рекой» женщины промокали глаза концами головных платков, и я услышала шёпот: «Девочки-то училки какие молодцы!»
Челнавцы как дети радовались возможности погулять на майских и ноябрьских праздниках, отмечая остальные, как издревле было принято в селе. Они не подозревали, что пройдет ещё несколько лет, и по всем их обычаям и традициям будет нанесен сокрушительный удар, а новая жизнь практически полностью вытеснит задержавшуюся здесь старину.
Я этого уже не увидела. Зимой того же года уехала из села. Временная работа закончилась, из декретного отпуска выходила моя предшественница. Но я успела стать членом профсоюза, теперь в отделе народного образования со мной считались, и я переводилась в более престижное место – преподавателем младших классов Суравской средней школы.