Тамбовская средняя школа ведет свое начало с открытия в 1786 году Гаврилой Романовичем Державиным народного училища. В 1824 году оно было преобразовано в мужскую гимназию. С годами стали открываться другие частные гимназии и училища, но мужская министерская оставалась ведущим учебным заведением города.
Долгое время она располагалась в кирпичных двухэтажных флигелях на углу Гимназической и Большой улиц (ныне Коммунальная и Советская). Дома эти мало подходили для учебного заведения, и в 1866 году было построено новое здание, специально спроектированное как гимназический корпус. Позже оно было расширено, и к нему добавилось крыло с дополнительными классными комнатами.
После переезда количество учеников и преподавателей гимназии сразу увеличилось в несколько раз и продолжало расти год от года/ К началу нынешнего века здесь училось уже более трехсот мальчиков.
Поступить в гимназию – такая мечта была у всех прилежных учеников народных (начальных) школ. Но удавалось, это далеко не каждому, и дело было не только в строгости вступительных экзаменов, конкурсе претендентов, но и в сословных ограничениях. Запреты на обучение в гимназии затрагивали, в основном, два сословия: крестьян и мещан, дети же дворянства, купцов, духовенства поступали всегда беспрепятственно. Хуже всего было то, что этот запрет То вводился, то снова отменялся. И для ребят, которые усиленно готовились к вступительным испытаниям и уже представляли себя гимназистами, каждый выход такого ограничения становился тяжелой психологической травмой.
Так случилось с моим старшим братом Сергеем. Талантливый мальчик был любимцем всех педагогов народной школы, и его учитель сам пообещал привести Сережу на экзамен в гимназию. И вдруг, когда до этого оставались считанные недели, вышел, как его в народе называли «указ о кухаркиных детях». И Сергею пришлось проститься со своей мечтой. Он поступил в частное Питиримовское училище, продолжая отлично учиться, но я помню печальный взгляд, которым он смотрел на гимназическую форму своего младшего брата Степана.
Степе повезло. Когда он закончил школу, указ как раз отменили, и Степан попросил маму отнести в гимназию документы, необходимые для экзаменов. Бумаги мама отнесла, но всерьез на Степину затею никто не смотрел – его не считали особенно развитым и одаренным. Куда ему до Сергея и подрастающего Бориса! Поэтому к вступительным испытаниям мальчика никто не готовил, сдавать он ходил один, один же отправился и смотреть списки зачисленных.
Я была тогда совсем кроха, но этот момент всеобщего удивления запомнился навсегда. Степан пришел и прямо с порога, чуть шепелявя, сообщил:
– Меня приняли.
– Куда? – не поняла мама.
– Меня взяли в гимназию!
Борис был моложе Степана всего на два года, и между ними шло постоянное соревнование и тайная борьба за самоутверждение. Поэтому все два года, которые оставались Борису до окончания народной школы, он думал только о гимназии, не мог допустить, что Степа будет учиться в более престижном учебном заведении, чем он. И тут, как назло, опять «указ о кухаркиных детях»! Для Бориса этот удар был больнее, чем для Сергея.
Боря поступил в реальное училище. И кончилась спокойная жизнь в нашем доме. Между гимназистами и реалистами была дикая вражда, и городские зеваки нередко наблюдали драки, когда в придорожную пыль сыпались форменные медные пуговицы как с орлами, так и со скрещенными молоточками. Зачинщиками почти всегда были реалисты – они чувствовали, что их обошли (в реальном почти все были либо попавшие под указ, либо провалившиеся на вступительных экзаменах), и своё ущемленное самолюбие старались компенсировать победами в кулачных потасовках. У нас такие сражения начали происходить и в семье.
– Эх, Боря, жалко мне тебя, я завтра иду на исповедь к Богородицкому, а ты к Горилле, – говорит Степан в последних числах августа (перед началом учебного года каждый школьник и студент должны были исповедоваться – смыть с себя летние грехи).
Горилла – преподаватель Закона Божьего в реальном училище, отец Иван Доброхотов – больное место Бориса. Все учителя как учителя, вполне уважаемые люди, а над этим весь город смеется – наглый, глупый, прямолинейно-жадный.
На прошлую Пасху зашел к нам домой «Христос воскресе» пропеть, остановился у икон, вынул мешок, да и ссыпал туда все крашеные яйца, что были на праздник приготовлены. Десятка четыре. И ничего не сделаешь – священник! Исповедоваться у него – просто мука, а к другому нельзя, он в нашей приходской церкви служит. Да и к тому же всех в городе предупредил, чтобы реалистов на исповедь только к нему посылали.
А у Степана в гимназии Закон Божий ведет отец Николай Богородицкий – любимец не только учеников, но и их родителей и многих молоденьких барышень. К нему девочки из Пташниковской гимназии за советом бегают. Такой умница...
А Степан не унимается, продолжает:
– А вдруг не примет у тебя Горилла исповедь и к причастию не допустит? Что тогда делать будешь?
Лицо у Бориса каменеет, глаза наливаются кровью, и он бросается в бой.
Насмешки, постоянные выяснения, чьи учителя лучше, продолжались года два. Из этих разговоров я узнала клички почти всех гимназических преподавателей: Фунт – латинист Василий Михайлович Анненский (его дети, соответственно, полфунтики), Любка – Любовь Андреевна Фельдман – вела немецкий язык, кого-то называли Вяжля, кажется, словесника Василия Константиновича Вяжлинского. А кто-то был Фру-Фру, Заноза, Кегля – теперь уже не вспомнить.
Мода давать прозвища всем, в том числе самым любимым и уважаемым учителям, настолько въелась в сознание, что даже фамилии воспринимались как клички. Я, когда подросла, никак не могла поверить, что француженку Купфер, преподавателя немецкого Липпе, инспектора Абиндера и других работников гимназии с иностранными фамилиями действительно так зовут.
Несмотря на прозвища, мальчишки рьяно отстаивали авторитет своих учителей и не позволяли чужакам над ними смеяться. Наоборот, даже рассказывая о своих шалостях, брат подчеркивал, какие у них хорошие, умные и справедливые педагоги. Однажды кто-то из ребят в Степином классе стал потихоньку проводить на перемене химический опыт из подручных материалов. Повалил едкий дым, а тут, как назло, звонок - и входит учитель. Ребята быстро сунули свою «дымовушку» на печь – авось не заметят. Но преподаватель не стал вести урок в такой обстановке, а вызвал инспектора гимназии Абиндера. Тот сразу попросил сторожа выбросить источник вони и открыть все окна. Заскрипели замазанные на зиму створки, в комнату ворвался морозный ветер. И провинившиеся гимназисты мерзли под ними до конца урока.
Меня поразило, что Степан рассказывал об этом случае совсем не осуждая инспектора, считал наказание правильным. Мальчики почему-то любили этого изящного, одетого с иголочки человека с породистым лицом и очень им гордились.
Все споры об учителях и школах прекратились после смерти Сергея. Врачи нашли у Степы такой же порок сердца, как у брата, и для него навсегда прекратились занятия в роскошном спортивном зале гимназии. Степа в свободные часы теперь больше лежал, проглатывая один за другим толстые романы. Тогда же, кажется, он начал читать книги на немецком и французском языках.
Да и время наступило не совсем подходящее для школьных потасовок – летом 1914 года началась война, к зиме мы потеряли отца, над семьей нависла угроза голода. Степа и Борис пытались распродать железки, оставшиеся в ларьке моего отца, но у них почти ничего не получалось. Помню, они пришли радостные, выручив за день двадцать копеек.
Тем не менее бросать учебу никто из них не хотел. Наоборот, свалившиеся несчастья словно подхлестнули ребят. Степу и Бориса как сирот освободили от всякой платы за обучение и старались им материально помочь. Ребята понимали, что такое отношение нужно оправдать. Борис приносил из реального одни похвальные листы, и даже привычные Степины тройки стали медленно превращаться в четверки и пятерки. Представляю, каких трудов ему это стоило, ведь в семье не было по-настоящему образованных людей, Степе некому было помочь, и он все преодолевал самостоятельно.
...Февральская революция, Временное правительство, опросные листы по выборам в Учредительное собрание, октябрьские события в «Петрограде. У власти теперь большевики – те, кого так боялись почти все горожане. Все чувствуют, что наступило что-то новое, невиданное, жуткое, хотя, что конкретно, понять трудно. А Степе осталось учиться всего полгода – летом 18-го он должен закончить образование.
Степиному классу суждено было стать последним выпуском Мужской министерской гимназии. В марте в Тамбове была объявлена советская власть, которая летом ликвидировала «привилегированные учебные заведения» – гимназии, училища, курсы – и открыла единые трудовые школы для всех.
Россияне тогда еще недооценивали большевиков. Казалось, нужно только дать им отпор, показать, что народ не хочет этой власти, и вновь вернутся демократические свободы, и мы будем сами себе выбирать дальнейший путь. Так думали и горожане. И вот в июне восемнадцатого выпускникам гимназии и учащимся старших классов раздали оружие. Началась акция неповиновения, которая вошла в историю под названием эсеровского мятежа в Тамбове.
Степан тоже принес домой винтовку и хотел наутро идти со своими одноклассниками спасать Россию. Удержали его решительные действия матери: оружие тут же полетело в глубокий колодец, а мама отчитала Степана, что он – старший из братьев – не имеет права рисковать собой и должен сначала помочь ей вырастить детей. К зданию Дворянского собрания, куда на другой день пришли гимназисты, она его просто не пустила. Только потом мы поняли, насколько мама была права.
Мятежники вели себя глупо и непродуманно от начала до конца. К тому же они плохо понимали врага, считали, земляки не станут убивать своих и тем более стрелять в мальчишек. Но подошел вооруженный пулеметами и артиллерией Минский отряд спецохраны чека, состоявший в основном из латышских стрелков, и бой был недолгим. Было расстреляно с десяток руководителей мятежа, а о жертвах среди ребят почти не говорили. Видимо, их было много.
Степан переживал гибель своего товарища по гимназии Леонтия Прокудина, называл он фамилии и других убитых приятелей, но я их сейчас уже не помню. А ведь, кроме гимназистов, в мятеже участвовали и реалисты и кое-кто из семинаристов.
Оставшимся в живых мальчикам этот день еще долго припоминали. Когда начались репрессии 1937-38 годов, всех следователей почему-то очень интересовали эти события двадцатилетней давности. И если в кабинете находился бывший гимназист, его обязательно спрашивали, где он был 17-18 июня 1918 года. Для многих участие в мятеже стало отягчающим вину обстоятельством.
Гимназия дала им хорошее образование, но жизнь изменилась и цениться стали совсем не те качества, о которых так много говорили ребятам преподаватели: знания, чувство долга, честь, порядочность. Бывшим гимназистам было очень трудно перестроиться, большинство из них так и осталось тихими умниками-книгочеями, как Степан, исполнительными чиновниками, научными сотрудниками, инженерами. На смену им росло иное поколение, более приспособленное к новому миру. Но это совсем другая история.