Года три тому назад ко мне зашла подруга юности и, увидев на стене икону, усмехнулась: «Что, теперь и ты этой модой заразилась?» Объяснять ей, истовой атеистке, что это – не дань моде, а духовная необходимость, я не стала. Всё равно не поймет. Но
подобные вопросы повторяются. С удивлением смотрят на Спасителя мои бывшие ученики: как же так, вы учили нас совсем другому! Поэтому мне хотелось бы ответить им всем, а заодно рассказать читателям о том, как наше поколение отучали от Бога и что из этого вышло.
Сразу после рождения я была крещена, как и все дети из православных семей. До марта 1918 года, когда в Тамбове была объявлена советская власть, я успела полтора года поучить в школе закон Божий, по которому имела круглые пятёрки. К тому времени я уже хорошо разбиралась в библейских притчах, подробно знала жизнь Христа по всем четырём Евангелиям, наизусть читала много молитв и псалмов. А самое главное – поняла, что не всегда следует смешивать понятия «Божье» с понятием «церковное». Я видела жадность и равнодушие нашего попа Ивана Доброхотова, слышала весьма нелестное мнение сестры об ее начальнике – священнике церковно-приходской школы, где она тогда работала. Однажды из-за плохой организации праздника открытия мощей святого Питирима я чуть было не погибла, задавленная толпой обезумевших фанатичек. Всё это были человеческие слабости, они не имели отношения к Христу, не пачкали его чистого имени. И я молилась за этих людей, чтобы Бог простил их и дал им прозрение.
К приходу большевиков мы уже были наслышаны об их неприятии Бога. Взрослые ужасались, ахали, но всё же не представляли, что новые хозяева смогут сделать что-то серьёзное с многовековой верой русского парода. Мы, ребятишки, тоже не хотели расставаться с Богом, поэтому первые антирелигиозные уроки не давали никаких результатов.
Когда же, с чего началось наше отступление? В 1919 году мальчики, а за ними и девочки стали стыдиться носить крестики. Чуть позже мы уже боялись открыто заходить в церковь. Но этого было мало – нас заставляли готовить антирелигиозные спектакли, публично смеяться над всем самым святым, многие школьники участвовали в шумных оргиях, которые устраивали перед храмами комсомольцы на Пасху и Рождество, чтобы «переманить колеблющуюся молодёжь».
Вот тогда-то и началась у нас эта странная раздвоенность души. Не расставшись до конца с верой, всосанной с материнским молоком, мы спокойно, с улыбкой, слушали богохульства, а вести о закрытии церквей и расстреле священников уже не вызывали прежнего содрогания.
Благодаря постоянной идеологической обработке мы стеснялись делиться с друзьями своими мыслями о религии. Но время от времени наступали духовные кризисы, когда так тянуло побывать в храме, что все страхи перед общественным мнением уходили на второй план. Эти настроения впоследствии хорошо передал в романе «Закономерность» в образе Коли Зорина мой одноклассник Коля Карельский, более известный тамбовцам под именем Николая Вирты.
Такое случалось и со мной. Помню, как-то во время Великого поста я начала чуть ли не ежедневно ходить в церковь, конечно, скрывая это от родных и подруг. В один из таких дней с удивлением заметила среди молящихся отца моей одноклассницы Наташи Горинек – известного в городе преподавателя математики. Поразил меня и наш любимый учитель Александр Васильевич Сохранский, когда дойдя до пересечения улиц Большой и Покровской (Советской и Кронштадтской), он остановился, повернулся лицом к церкви и осенил себя крестом. Я тогда поняла, что и наши педагоги продолжают верить в Бога.
После 1922 года увидеть подобное было уже невозможно. Примерно в это время с лёгкой руки Крупской началась чистка в школах. Заподозренные в религиозных настроениях преподаватели выметались безжалостно. Многие потеряли работу, остальные навсегда ушли в духовное подполье.
Я и мои друзья тоже больше не хотели рисковать, особенно когда многие из нас начали учиться в педагогическом классе.
Неокрепшая детская психика попала тогда под тройной пресс: запреты и страх потерять будущую профессию, ежедневная материалистическая обработка плюс боязнь попасть под насмешки и презрение ровесников. Трудно сказать, что действовало сильнее, но именно тогда и была окончательно забыта дорога в храм.
Когда в 1928 году после педкласса я поехала учительницей в сельскую школу, то уже не считала себя верующей. В Челновой, где начала работать, мне сразу бросилось в глаза, что сельские жители не так стараются показывать свое безбожие, как городские. Челнавцы с удовольствием отмечали церковные праздники, причём со всеми народными традициями: свадебными гуляньями па Покров, христославами на Рождество, кулачными боями на масленицу, пирогами, блинами, куличами и прочим. Комсомольцы и члены партии (их в селе было всего несколько человек) тоже не отказывались погулять в эти дни, правда, со снисходительной улыбкой на устах.
Мы, приезжие учителя, не знали, как себя вести: с одной стороны, не хотелось обижать людей и подчёркивать свою чужеродность в этом добром селе, с другой – достаточно было бы кому-нибудь донести, что приняла в подарок крашеное яичко, чтобы я потеряла работу.
Во всех домах здесь висели иконы (и городе они оставались у немногих). Даже в комнатёнке школьного сторожа, хотя образа в стенах школы были строжайше запрещены. Я делала вид, что не знаю об их существовании, и старалась не заглядывать к нему.
Когда меня вскоре перевели в Суравскую среднюю школу, я сразу почувствовала разницу. Село было большое, территориально и по духу ближе к городу, и атеистическая работа здесь кипела вовсю. Особенно ожесточённо боролся с Богом директор нашей
школы Алексей Никифорович Солонцов. Он постоянно собирал старшеклассников, чтобы они во время церковных служб «переубеждали» молящихся. Ребята становились у церкви с гармошкой и начинали петь богохульные частушки, выкрикивать непристойности, крестить себе зад и так далее (фантазия в таких случаях работает бурно). Это оскорбление чувств односельчан называлось общественной работой и комсомольским поручением.
А потом церковь закрыли. Священник избежал ссылки только потому, что вовремя снял с себя сан и стал плотничать. Его большая библиотека была конфискована, мирские книги переданы в избу-читальню, а духовные сожжены.
Благодаря Солонцову и таким, как он, в большинстве домов Суравы иконы со стены перекочевали в сундуки. Всё, что касалось религии, жители села теперь старались делать тайно: потихоньку венчались, крестили детей. Даже когда отпевали покойников (а после закрытия церкви это стали делать на кладбище), люди старались отойти подальше.
В начале 1930 года я вышла замуж. Конечно, мне даже в голову не пришла мысль о венчании (представляю, как смеялся бы мой муж-безбожник, если бы я заикнулась об этом). Летом мы с ним решили съездить в Москву. И вот однажды на московских улицах я вновь ощутила на какие-то минуты ту полузабытую радость единения с божественно прекрасным, недосягаемо высоким, неземным... Нет, это не выразить словами.
Я свернула из грязного переулка и вдруг увидела храм необычайной красоты. Снежно-белый, он словно парил в воздухе. Забыв обо всем, я шла к нему, как зачарованная, пока не оказалась перед самым входом. Горло сжималось от восторга, кровь стучала в писках, голова кружилась. Я села на ступеньку. В тот момент у подножия храма Христа Спасателя я поняла, что скоро стану матерью.
Через год, когда моему ребёнку исполнилось четыре месяца, этого храма уже не было.

Дочку крестить я не стала. Хотя тогда многие, даже партийные, тайно крестили детей, «на всякий случай», поручая этот обряд своим старым родственникам, чтобы снять с себя ответственность. Я не пошла по этому пути. Во-первых, потому, что всю жизнь ненавидела делать что-то потихоньку. Во-вторых, слишком много людей подвергались при этом риску: не говоря уж обо мне, работу могли потерять мой муж и моя сестра – они были слишком известными педагогами, и маленькой зацепки оказалось бы достаточно, чтобы началось громкое дело. Ну и, в-третьих, я не считала это нужным, собиралась вырастить дочь настоящей материалисткой.
Это было сделать нетрудно. В те годы среди детей религиозными оставались единицы. Даже в семьях глубоко верующих их старались не приучать к Богу, ведь учиться всё равно предстояло в советской школе, и люди оберегали психику детишек от мук раздвоенности. У нас же в семье религиозной оставалась только моя старенькая мама, но мы запретили ей говорить с ребёнком о Боге.
Только один раз в детстве Галя побывала в храме. Это случилось во время войны. В Тамбове тогда епископом был знаменитый Лука – врач Войно-Ясенецкий. В городе рассказывали, какой он необыкновенный человек, сколько больных он спас, как проникновенно читает проповеди. И мне нестерпимо захотелось побывать на его богослужении. Я взяла с собой и дочку, словно чувствовала, что ей больше никогда не придётся увидеть этого человека. Гале в ту пору исполнилось уже одиннадцать, и она была несколько удивлена, что ей предлагают пойти в церковь. Но я объяснила, что мы хотим посмотреть в первую очередь на известного хирурга и только потом на священника. Она согласилась
Не буду говорить, как я рисковала. Если бы кто-нибудь из знакомых увидел в храме меня – преподавательницу педагогического училища... Но я решилась.
Мы отстояли с Галей всю вечерню. Меня почему-то душили слезы, я еле сдерживалась. Никогда не чувствовала себя такой обновлённой. Когда в конце я подошла приложиться к руке, сохранившей столько жизней, то вдруг подумала, что моя дочка, наверно, не захочет сделать это, ведь её с раннего детства приучали: целовать руки стыдно... Но Галя тоже приложилась, а потом сосредоточенно молчала всю дорогу. До сих пор стоит перед глазами тот вечер: чёрный, затемнённый, морозный Тамбов 1942 года и две фигурки, идущие навстречу ветру.
Галя оставалась обычной школьницей-атеисткой. Она посещала все кружки по естественным предметам, с удовольствием участвовала в антирелигиозных химических вечерах. Она считалась одной из самых активных учениц 21-й школы: в течение трёх лет была председателем пионерской дружины, потом комсоргом класса, ведущей на всех школьных праздниках, имела кучу грамот и прочих бумажных поощрений того времени. Близился день выпуска. Галя – круглая отличница – претендовала на золотую медаль. И вдруг разразился этот жуткий бессмысленный скандал.
Мы загодя отдали портнихе шить выпускное платье. И ещё за месяц до бала Галя показала подругам свою обновку. Платье так понравилось одноклассницам, что некоторые захотели скопировать фасон и попросили дать его на пару дней – снять выкройку. Галя старалась никогда не отказывать в просьбах. Платье пробыло у девочек с неделю, после чего они принесли его с какими-то странными ухмылками. Оказалось, в плечике платья была зашита молитва «Живым в помощи...», которая по русским поверьям помогает человеку в делах и охраняет от зла. Кто написал её на том клетчатом листочке, мы никогда не узнаем: это могла сделать моя старая мама – она очень любила внучку, могла зашить бумажку в плечико верующая портниха, мог кто-то другой. Не исключено, что её туда засунули и сами девочки-подружки, которые завидовали Гале.
Как бы там ни было, но в райком комсомола поступило коллективное письмо от класса. В нем говорилось, что в ряды ВЛКСМ проник враг, Галина Торопынина (дочка носила фамилию отца) является тайно верующей, а посему ей нельзя давать не только медаль, но и аттестат зрелости, и вообще надо не допускать до оставшихся экзаменов и исключить из школы. Ну и, конечно, из комсомола тоже.
Со всех одноклассниц, даже с тех, кто не захотел подписать письмо, было взято честное слово, что никто не проболтается Гале: пусть, дескать, решение райкома будет для неё сюрпризом. Но нашёлся человек, который посчитал своим долгом нарушить такую клятву. Я всю жизнь с огромным уважением вспоминаю эту девочку – Нину Елисееву. Судьба обошлась с ней жестоко: отец был репрессирован, у них конфисковали всё, что было, и мать с четырьмя детьми в это время снимала крохотную комнатку на улице Августа Бебеля. Нинина мама с трудом нашла какую-то работу с совершенно грошовой зарплатой. Но, несмотря на нищенское существование, Нина не падала духом. Она отлично училась и собиралась после школы поступить в юридический институт, получить образование и доказать, что её отец невиновен (мечты детей сталинского времени!).
Елисеева пришла под вечер и ровным голосом, опустив глаза, рассказала, что произошло. Как хохотали девчонки, передавая друг другу листочек с молитвой, как пионервожатая Нина Эмпахер предложила написать письмо, а потом сама отвела активисток этого дела в райком. Как Роза Гольдштейн, Рита Глазенберг и Римма Козак собирали подписи, угрожая тем, кто не хотел подписываться – устояло всего несколько человек, в том числе и сама Елисеева.
Абсурдно, скажет читатель, глядя на эту историю глазами сегодняшнего дня. Как можно лишить человека образования из-за такой ерунды? Но нельзя забывать, что мы и жили тогда в эпоху абсурда. И хоть был не тридцать седьмой год, неизвестно, чем закончилось бы всё это, не попади донос в руки очень умного и порядочного человека.
Известного педагога, «тамбовского Макаренко», Олега Михайловича Прокудина помнят и любят в Тамбове и сейчас, спустя двадцать лет после его смерти. В те годы он был секретарем Ленинского райкома комсомола, и именно ему пришлось заниматься этим делом. Его сослуживица потом рассказывала мне, как Олег Михайлович гадливо бросил письмо на стол и сказал: «Какая мерзость!» (А ведь такие доносы тогда считались признаком социальной активности людей и всячески поощрялись!) Прокудин передал его директору 21-й школы и порекомендовал разобраться с этим вопросом в педагогическом коллективе.
Недаром письмо относили прямо в райком, минуя администрацию школы. Девочки и пионервожатая знали, как относится к подобным заявлениям директор школы Ольга Дмитриевна Дорохова. Спокойная, волевая, она ненавидела доносы и разбирательства по пустякам. Тем более, что религиозность в её глазах вообще не была преступлением. Верила ли она в Бога сама, сказать трудно. Но я знала одну историю, которая, по-моему, дает полное представление о Дороховой как о человеке.
Однажды, кажется, перед войной, из ворот тюрьмы вышла женщина и побрела по городу. Её как жену врага народа долго мучили, но потом решили отпустить, и теперь она шла к своему дому. Напрасно. В квартире уже жили чужие люди. Она попробовала найти приют у знакомых, но перед ней закрывали двери. Ольга Дмитриевна подняла её на улице, совсем обессилевшую и отчаявшуюся, и привела к себе в дом. Когда Дорохову спросили в НКВД, знает ли она, кто эта женщина, Ольга Дмитриевна сказала, что это её не интересует, поскольку та подходит ей как домработница. «Серый дом» оставил их в покое, и несчастная женщина прожила у Дороховой до самой смерти – не столько как помощница по хозяйству, сколько как подруга или, как раньше сказали бы, компаньонка.
Мало кто в городе тогда мог решиться на такой поступок. И, конечно, узнав о письме, Дорохова обрушила свой гнев на доносчиков. Ее поддержала большая часть преподавателей школы: старая, русская интеллигенция считала такие вещи просто подлостью. Удивительно, как трогательно относились к Гале в те последние дни учебы Александр Васильевич Сохранский (тот самый, еще мой учитель), Зинаида Михайловна Лачинова, да и сама Ольга Дмитриевна. Возможно, они думали, что моя дочь действительно тайно верующая. Жаль, что это было не так...
Но были учителя и иных взглядов. На одном из последних экзаменов Гале поставили четверку. Она, дурочка, плакала, а я понимала, что по-другому и быть не могло: золотая медаль и такой скандал несовместимы. Но на «серебро» она всё же претендовала. Однако с выпускного Галя пришла с одним аттестатом в руках. Медаль с десятком грамот мне отдали в райкоме комсомола только через три месяца, когда Галя уже училась в московском институте.
Нине Елисеевой тоже отомстили за ее принципиальность: она не получила не только золотой, но и вообще никакой медали. Плохо помню почему, кажется, поставили тройку или несколько четвёрок. Впрочем, это не помешало ей сразу поступить в Харьковский юридический.
А дальше была большая жизнь. Потихоньку ушли на второй план (хотя и не забылись) школьные неприятности с плечиком. Галя продолжала быть человеком весьма далеким от Бога. Как идеологическому работнику ей приходилось читать антирелигиозные лекции, составлять буклеты и брошюры по атеистической пропаганде. С конца 60-х она стала поддерживать космогоническую гипотезу происхождения религий. Хотя это было тоже продолжением материализма.
Но шли годы, и менялись взгляды на реальность. Как-то раз в 1982 году моя внучка – она как раз в это время писала диплом на кафедре литературной критики МГУ – сказала мне, что теоретически доказала существование Бога и теперь считает себя верующей. Она долго объясняла мне, как пришла к такой мысли, анализируя судьбы знакомых, – все они слишком хорошо укладывались в схемы и законы классического построения сюжетов, что напрочь опровергало марксистскую теорию случайностей. Я многое не поняла тогда – не помогли ни графики, ни ссылки на знаменитых философов. Одно мне стало ясно: внучка дошла до Бога умом. Осталось дойти сердцем. На это ушло еще три года.
Летом 1985 года они крестились вместе, втроём: моя дочь, внучка и новорождённый правнук. Три поколения людей, оторванных от церкви и Бога. Тогда ещё руководители страны не отстаивали службы со свечой в руках, но уже можно было не бояться доносов и репрессий.
О себе я могу сказать только, что большую часть своей жизни не была верующей, но и не была атеисткой. То есть Бога я никогда не отрицала, но жила как бы под глухим колпаком страха, куда не проникали ни образы, ни звуки неба. Теперь этот колпак исчез, и я вновь учусь слушать их и говорить с Богом.
Пока я могла выходить из дома, я побывала во всех тамбовских церквах. В последний раз меня возила туда на машине знакомая. Мы стояли перед большим распятием, и я искоса поглядывала на неё: молодая преподавательница литературы, жена полковника совершенно спокойно осеняла себя крестом, не боясь, что её увидят коллеги или ученики. Нормальная сценка в нормальной стране. Поймут ли она и те, кто ещё моложе, почему мы издалека обходили церкви, особенно в праздничные дни, опасаясь наткнуться на дежуривших там стукачей. Почему я воспротивилась, когда уже в 60-е годы моя восьмидесятилетняя сестра повесила в комнате иконы. Она вынуждена была спрятать их в темный уголок за шкафом. Почему я не стала отпевать её в церкви... А действительно, почему? Наверное, испугалась, что её, покойницу, заподозрят в религиозности... В абсурдном мире у каждого бывают абсурдные мысли. Теперь же не могу себе этого простить.
Я боялась... Нет, стеснялась своих сослуживцев – воспитанников сталинского времени. Кто мог подумать, что через двадцать лет почти все они будут посещать храмы, ставить свечки. Кто-то начал это делать после смерти близких, кто-то пришел просто по велению сердца. У каждого своя дорога, но рано или поздно она может привести сюда. Главное, что теперь МОЖНО ВСЕ ЭТО ДЕЛАТЬ БЕЗ СТРАХА.
Сейчас я уже не могу добраться до храма. Но в святые дни я вновь погружаюсь в блаженное состояние праздника, слушая службу по телевизору. Недавно увидела передачу, как восстанавливается храм Христа Спасителя. Теперь мои близкие смогут побывать в нем, почувствовать, как я когда-то, его красоту. Я же, пока жива, буду начинать и заканчивать день, разговаривая, как в детстве, со Спасом на стене. Всё вернулось на круги своя. И слава Богу!

Н. Хлебникова

Текст скопирован из газеты «Город на Цне». 1996 год, номера от 12 и 19 апреля.