Новая тамбовская газета. – 1995. – 16 июня (№24).

Старожилами принято называть не просто пожилых людей, а тех, кто долго прожил на одном месте. И в этом смысле Нина Семеновна Хлебникова – всем старожилам старожил. Уже более восьмидесяти лет она живет не только в одном и том же городе, но и в одном и том же доме.
Однако, несмотря на домоседство, Нина Семеновна стала свидетельницей многих исторических, событий, была знакома со многими известными людьми. Например, в конце шестидесятых годов к ней домой заходил гостивший в нашем городе А. Солженицын.
Словом, Нине Семеновне есть о чем рассказать читателям. Сегодня мы публикуем ее воспоминания о нескольких днях Гражданской войны, когда Тамбов был ненадолго занят корпусом мамонтовцев.


Накануне

... Это произошло внезапно. Вечером 18 августа 1919 года, накануне праздника Преображения Господня, вдруг тревожно загудели заводы, и в сгущающихся сумерках мы увидели бегущих людей. «Город на осадном положении... город на осадном положении!» – эта фраза звучала, казалось, отовсюду, а от наползающей ночи и полной неизвестности ее смысл становился все более жутким.
Мама рано разогнала нас по постелям, но мы еще долго не спали, перешептывались в темноте.


Еврей Илья

Когда уже начали засыпать, кто-то тихонько поскребся в окно. Оказалось, это соседка, еврейка – их семья снимала комнатенку через дом от нас. Нищие, затравленные, они пешком пришли в Тамбов откуда-то с Украины, спасаясь от еврейских погромов. Муж сразу стал чинить соседям старую обувь, но этого заработка, по-моему, им не хватало даже на еду. Еще у них был сын, звали его Ильей, – красивый шестнадцатилетний юноша.
Соседка принесла маме на сохранение узелок с вещами и самую большую ценность их семьи – блестящий медный самовар. Она с мужем шла куда-то прятаться от казаков и очень беспокоилась за Илью – его до сих пор не было дома.
Основные силы мамонтовского корпуса вошли в город утром. Помню, меня удивило, что казаки внешне почти не отличались от красноармейцев.
Сидеть дома в такой день было бы просто невыносимо. Всем хотелось узнать, что происходит, увидеть хоть что-то своими глазами. Конечно, мои братья первыми вырвались за ворота. За ними потянулись и взрослые.
Мама была глубоко верующим человеком и собралась на праздничную обедню в Кафедральный собор. Сестра Рая вначале отговаривала ее, но в городе пока было тихо, и мама все-таки решили пойти.
Мы с сестрой остались вдвоем. Рая надела на меня платьице получше (все же праздник), взяла шляпку, и мы вышли из дома. Оглядев улицу, Раиса ахнула: метрах в тридцати от нас у ворот своего дома стоял Илья и смотрел на гарцующего на перекрестке казака.
Рая схватила меня за руку (помню, мне это очень не понравилось – большая девочка, уже десять лет и вдруг идет за ручку!) и нарочито медленно стала прогуливаться по кварталу. Проходя мимо Ильи, она быстро, не поворачивая головы, проговорила: «Казаки! Прячься скорее, прячься на вяз!» Илья не понял. Мы повернули обратно и теперь «гуляли» еще медленнее. «Твои в безопасности. Беги огородами к нам на вяз! Скорее прячься! На вяз!», – сестра выразительно смотрела на столетний вяз, возвышающийся над нашим забором.
Наконец-то дошло. Илья чуть заметно кивнул и скрылся за калиткой. Забегая вперед, скажу, что он прятался на дереве ночь и два дня, пока казаки не оставили город.


Как я грабила «потребиловку»

Подошли соседки, заговорили, делясь последними новостями. Но вот мимо нас промчалось несколько баб, и из их бессвязных слов я поняла, что «на Киркиной... в потребиловке... братки... (то есть казаки) будут давать...»
Магазинчик потребкооперации на Киркиной (сегодня улица А. Бебеля) я знала очень хорошо. Мы часами выстаивали с мамой там очередь, чтобы получить по карточкам пол горшочка патоки или немного сахару. Бывали в этой «кооперации» и совершенно волшебные вещи: конфеты-подушечки с повидлом внутри. Их тоже иногда можно было получить по карточкам вместо сахара. Но когда делили на всех, на человека не получалось даже по две конфетки в неделю... А тут – д а ю т! Не знаю, почему, услышав это, я вспомнила именно о тех подушечках и кинулась вслед за бабами.
Магазинчик размещался в красном кирпичном доме на солнечной стороне, как раз посередине между Обводной (Пролетарской) и ручьем (дом этот цел и сейчас). Вход был с улицы – высокое крыльцо с крутыми каменными ступеньками. Без перил. И вот все крыльцо было облеплено набежавшими со всей округи бабами, вокруг тоже гудела толпа. Не знаю, как проползла между ними, но мне удалось влезть на самые ступеньки, где я укрылась за объемным задом нашей соседки Аграфены.
По ступенькам поднялись три казака. Привычными движениями сшибли прикладами замок, двое прошли внутрь, один остался перегораживать вход. Толпа ринулась, на крыльце началась давка...
«Братки» тем временем громили магазин. Казак в дверях отмахивался прикладом от напирающих баб, охраняя мешки с сахаром. Второй, видно, хотел узнать, что в большой бочке, но никак не мог открыть ее. Тогда он влез на нее и попытался пробить крышку каблуком. С третьего удара ему это удалось, но, не рассчитав силу, он ухнул ногой в бочку до колена. Там была черная густая патока. Раздался ядреный мат, и казак протиснулся мимо нас, хлюпая сапогом, – пошел вытирать ногу об траву.
Третий все это время шарил по полкам и ящикам в поисках спиртного. Напрасно: магазинчик был «сладкий» – кроме патоки, сахара и конфет, здесь ничего не было.
Казаки перетаскали сахар на подводу, набили напоследок карманы конфетами и, взвалив на спины оставшиеся мешки, спустились с крыльца. Вот тогда и началось... Гудящая толпа ворвалась в крохотное помещение. Крики, визг, по кому-то прошли, что-то валится сверху... Опять кто-то падает – скользко, весь пол залит патокой. Милые лица соседок, которые я знала с рождения, вдруг превратились в ощеренные рычащие морды. Бабы ничего не видели и не слышали, все крушили на своем пути в безумии захвата. Я испугалась и стала пробираться к выходу.
Не помню, как оказалась на улице. Женщины метались здесь в поисках какой-нибудь посуды – в «потребиловке» уже ничего не осталось, кроме той пробитой бочки с патокой…
А я так ничего и не добыла. И вдруг – вот радость-то! – увидела у забора на траве две конфетки в линялых обертках. Выходит, и я не зря ходила грабить «потребиловку».


«Не может быть праздника, когда льется кровь!»

Домой я все же шла с опаской, боялась, что даже эти трофеи не спасут меня от неприятного разговора с мамой – ведь после давки я была вся грязная, помятая, на руках синяки...
Но маме было не до меня. Она вошла белая, как мел, села на стул и закрыла лицо руками. Прошло немало времени, прежде чем она рассказала, что видела в городе.
Первое, что ее потрясло, – труп китайца на пороге военного склада (это здание цело до сих пор, оно стоит на слиянии улиц Лермонтовской и Кирова, напротив сквера. До революции здесь были конюшни, в Гражданскую – склады). Китаец был часовым, начальство просто забыло про него, когда военная часть оставляла город. И он продолжал охранять объект до самого прихода казаков. Теперь его изрубленное тело лежало перед складом уже несколько часов, но местные жители не решались даже приблизиться к нему.
Возле Кафедрального собора собралось много народу, в том числе и офицеров в белогвардейской форме. Но двери собора были закрыты. Наконец на крыльцо храма вышел настоятель собора отец Тихон (Поспелов). «Что собрались вы? Ждете праздника? Не может быть праздника в день, когда в городе льется кровь!» – примерно такие слова гневно бросил он собравшимся людям. Дверь Преображенского собора так и не открылась в этот день Преображенья. Были отменены службы и в большинстве других церквей.
Мама пошла домой. На углу Большой (Советской) и Теплой (Лермонтовской) ее ждало новое потрясение: на воротах коммерческого сада висел мальчик-еврей. Ему было не больше четырнадцати-пятнадцати лет. У мамы подкосились ноги, она замедлила шаг. "Проходи-проходи, нечего таращиться!" – цыкнул на нее казак.
Рассказывая это, мама заплакала (а ведь она была очень сдержанная женщина). Я хотела угостить ее чаем с найденной конфеткой, но она не могла сделать ни глотка.


«Товарищ... браток...»

Безумный день продолжался. Зашел кто-то из соседей и спросил, будем ли мы покупать сахар. Мы выглянули на улицу: прямо перед нашими воротами сидел на траве один из казаков, разгромивших «потребиловку», и продавал из мешка сахар, отмеряя его своей форменной фуражкой. Из денег он брал только «катьки» (деньги царской России), другие его не интересовали. Мама стала лихорадочно искать – где-то оставалось несколько старых купюр. Нашла. Должно на фуражку хватить. Хоть и неприятно было покупать награбленное в нашем же магазине, делать нечего: когда еще сахар будет?..
Дождавшись своей очереди, мама протянула казаку деньги... и совершила ужасную ошибку, назвав его пo-привычке «товарищ»... Что тут было! Изрядно выпивший «товарищ» вскочил, рука потянулась к шашке. До сих пор помню его глаза с красными белками и влажный, спадающий на брови чуб. «Я товарищ?! Кто сказал «товарищ». А?» – Он долго водил глазами с одной женщины на другую. Но соседки уже оттерли маму в сторону, тихонько шепча: «Не так надо. «Братик», – надо называть, – «браток». И ему успокоительно: «А нет ее уже. Ушла, ушла. И Бог с ней». Больше всех хотела успокоить «братка» Клавдия, живущая на противоположной стороне: "Тебе не на того надо саблю вытаскивать, милый. Чего там, подумаешь, старуха сказала! Ты меня слухай: у нас тут жиды живут, слышь, жиды! Хошь проведу?" И уже показывает пальцем на дом, где живет Илья с родителями.
Казак заинтересовался, встал, сделал несколько нетвердых шагов, но тут его взгляд упал на мешок с сахаром. Оставить такую ценность, чтобы бабы растащили? Нести с собой? Нет уж, лучше плюнуть на этих евреев и продолжать торговлю. «Ладно, потом», – буркнул он и вновь зачерпнул фуражкой из мешка.
А мама уже идет к дому с пустой миской и зажатыми в кулаке «катьками».
«Ты что? – останавливают ее соседи. – Да ты не бойся, он уже твоего «товарища» забыл давно». Но мама молча мотает головой. И только дома нам с Раисой сказала: «Его сахар в горле застрянет... Господи, что же люди такие злодеи!»


«Боря, покажи крестик!»

Появился брат Борис. Бледный, губы дрожат, на вопросы не отвечает. Пришел, лег лицом к стенке. За ним ребята, его друзья. Успокаивают: мол, ведь все обошлось. Конечно, мать и сестра устроили им допрос с пристрастием. Рассказали не сразу: Борис просил не говорить маме.
... Они стояли и издалека смотрели, как казаки грузят на телегу штуки ситца. Вдруг рядом раздался топот коней, и над ребятами вырос чубатый всадник. Возможно, он хотел просто что-то спросить, но тут его взгляд упал на Бориса. «Жид! Жидовская морда! Зарублю!» – казак выхватил саблю...
Борис не был похож на еврея. Семнадцатилетний шатен с правильными, утонченными чертами лица, с большими выразительными глазами, он просто выделялся красотой среди своих друзей. Но если все время искать евреев, их будешь видеть в каждом встречном.
Все растерялись. А Боря даже не пытался отскочить в сторону или хотя бы заслониться, смотря, как завороженный, на занесенный клинок... И тут одного из его товарищей осенило: «Крест! Борька, покажи ему крест!» Борис молча вытянул нательный крестик. Казак удовлетворенно хмыкнул и спрятал оружие.
А ведь креста у Бориса могло и не быть. К этому времени антирелигиозная пропаганда уже делала свое дело...


Славкина добыча

Серый летний денек близился к вечеру. А на улице продолжалось столпотворение. Все что-то тащили, роняли, поднимали. Прошел слух, что казаки собираются в отряды, скоро оставят город. И тогда Рая сказала, показывая на волочащих мешки мужиков: «А ведь будет им завтра за грабеж!» И нам всем сразу стало радостно, что мы не участвуем в этой захватнической оргии. «Пусть нищие, но честные», – мама часто повторяла эту фразу, и сейчас она вспомнилась как-то по-особенному.
И вдруг в одной из фигур, согнувшихся под тяжестью мешков, я узнала самого младшего из своих братьев – Вячеслава. Меня со Славкой разделяло всего четыре года, красавчик, мамин любимчик и – нате вам – приволок! Слава с гордостью втащил во двор свою добычу – в мешке оказалась прессованная вата. И разразился скандал.
«Где ты это украл?» – «Мама, я не украл, я нашел!» – «Нашел?! А нам за твою находку завтра в чека идти?» – «Ну, мам, ведь все несут!..» – «Мне все не указка! Мне ворованного не надо! Никогда к чужому не прикасалась! Неси назад!..»
И с этими словами мама вытолкала бедного Славку за ворота.
Будущее показало, насколько мама была права. Сразу после ухода мамонтовцев милиция начала проводить обыски, и изрядно поживившимся в тот день пришлось не сладко.
Особенно страшно стало, когда мы узнали о судьбе маминой знакомой Авдотьи Николаевны, с которой мама когда-то работала у купцов Ивановых. Авдотья Николаевна купила у дальнего родственника что-то из разграбленного воинского обмундирования – хотела перешить подрастающему сынишке. На нее донесли, был обыск. Родственник отвертелся, а она была расстреляна вместе с несколькими десятками других «злостных грабителей и спекулянтов», как окрестили их местные газеты.
Как ни странно, выгоднее всего оказались эти казацкие грабежи для жителей соседних сел. Вещи и продукты они попрятали по тайникам и потом потихоньку продавали.


Книги, которые читала Гончарова

Все же в нашей семье, помимо двух конфеток, оказались и другие трофеи того злополучного дня. Правда, мы узнали о них много времени спустя. Эти вещи тогда считали мусором и казаки и красноармейцы. Да и мужики, наверное, не раз крутили пальцем у виска, глядя вслед молодому человеку, который нес из всеобщего погрома, прижимая к груди, все это глупое и ненужное – книги.
Старший брат Степан был самым умным и образованным в семье. После гимназии он свободно владел двумя языками – немецким и французским. А к книгам у Степана было особое отношение, он очень любил и берег свою небольшую библиотечку.
В тот день Степа оказался около шоршоровского магазина (здание на улице К. Маркса. Последние лет тридцать там размещался магазин «Детский мир»). Весь скверик перед ним был засыпан книгами. Тысячи, десятки тысяч книг.
Как потом жалел Степан, что не мог как следует порыться в этих горах гибнущих раритетов! А из распахнутых дверей вылетали все новые книги, падали, разваливались на листочки. Казаки что-то искали в магазине, но его здание уже давно использовалось под склад, куда свозились национализированные помещичьи библиотеки со всей губернии. Степа посмотрел на разгоряченных казаков, подобрал наугад десяток книг и пошел домой. От греха подальше.
Несколько томиков целы у меня и сейчас – в память о брате и том страшном дне. Лет пять назад знакомый художник, просматривая книги начала XIX века, обратил внимание на экслибрис на одной из них. По его словам, это памятный знак библиотеки Ланских. Если так, ее вполне могла читать Наталья Николаевна Гончарова.


1919, 1991...

... Праздник Преображенья 1919 года. Почему я так вспоминала его с утра в такой же день 19 августа три с половиной года назад? Потому ли, что год оказался с такими же цифрами, только стоявшими наоборот – 1991? Или оттого, что была точно такая же погода – тихо, тепло, но солнца нет, дымка. А может, в воздухе чувствовалась такая же тревога и пугающий запах неизвестности?..
Я навсегда запомнила преображенные лица защитников Белого дома в Москве, «взглядовцев», Ростроповича. Пусть кто-то из них сейчас смеется над собой тем, испуганно-героическим, пусть кто-то разочаровался в своих демократических взглядах – неважно, у каждого свой путь. В тот день Преображенья они были прекрасны. И в моем доме было тогда много прекрасных молодых лиц. А это значит – у новых поколений есть будущее, и оно должно быть лучше, чем у моего.