Побег в сочельник
Рождественский рассказ
I
Городишко оказался маленьким и грязным. Да еще погода ухудшилась: дождь и снег перестали спорить между собой, и с неба уже просто лилась вода, а под ногами все окончательно раскисло. Мишка долго шел к центру кривыми узкими улочками – так меньше шансов, что его увидят. Иногда спрашивал, где вокзал, хотя прекрасно понимал, что на вокзале, да и вообще в центре ему появляться особенно опасно. Патрули именно там и околачиваются.
Неожиданно из-за громады заводского цеха показалась маленькая аккуратная церковка. И солдат двинулся к ней, практически не осознавая, зачем это делает. Дверь храма была украшена еловыми лапами, и электрические лампочки полукругом огибали икону над входом, складываясь в слова «Рождество Христово». Мишка неловко перекрестился, содрал с себя треух и вошел внутрь.
В церкви было натоплено. Шла размеренная спокойная служба, голос священника перекатывался под сводами, жарко потрескивали свечи. Здесь было очень хорошо, но весь этот неторопливый праздник никак не вязался с обреченным отчаянием, которое судорогой стягивало горло уже несколько часов.
Лики святых смотрели на него с удивлением, казалось, даже с неприязнью, словно говоря: «Слабак, не выдержал…» Особенным укором выглядел распятый Христос с очень натуралистичными длинными струями крови от гвоздей и терновых колючек. Вот через какие муки люди проходили, а ты…
Мишка попытался молиться, но слова путались, ни одну молитву он не смог припомнить до конца, да еще певчие завели что-то радостно-незнакомое, что окончательно сбивало мысли. И тогда он стал повторять: «Помоги, Господи!» Сначала почти бездумно, а потом так истово, что все закружилось перед глазами, и он уже не мог оставаться в церкви – боялся, что закричит и забьется в истерике.
Холодный воздух сразу отрезвил его. Дождь кончился, и теперь падали редкие снежинки. Мишка присел на скамеечку около длинного стола, где святят куличи, и сжал голову руками. Надо было решать, куда идти. А для этого сначала хотя бы успокоиться.
Хорошо, что тут никто не обращает на него внимания. Даже приставучий нищий не сунулся – понимает, что с солдата взять нечего. Суетится бомжара, но больше подают не ему, а важному дядьке в добротном пальто и мокрой, словно в перьях, меховой шапке. Основательно устроился на складном стульчике, покрытом куском старого ковра. Вот еще одна обширная дама к нему подошла, протянула большой пакет с яблоками, да еще и из кошелька что-то достала. И вдруг Мишке до слез захотелось яблочка. Он не ел почти сутки, но голода до сих пор по-настоящему не чувствовал. И вот тебе на, разобрало.
Долго колебался, но потом решил: даст так даст, не даст – плевать. И подошел к нищему.
– Угости, отец, яблочком, со вчерашнего дня не емши.
Мужик высокомерно смерил его и неожиданно громким дикторским голосом начал:
– У кого просишь? Ты! Молодой и здоровый просишь у калеки? Поди и заработай! И подай сначала таким, как я. Не хочешь, стань рядом и протяни руку. Брезгуешь? Брезгливые пошли…
Мишка дальше не слушал. Сгорбившись и втянув шею в ворот камуфляжки, он зашагал к воротам.
Перед калиткой пришлось затормозить. Люди выходили медленно, останавливались, крестились, их набралась уже целая очередь. И тут кто-то потянул Мишку за рукав.
– Кушать хочешь, сынок?
Мишка оглянулся. Ни с кем он не хотел сейчас разговаривать. Но старушка смотрела с какой-то особой ненавязчиво-приветливой улыбкой и была очень похожа на бабушкину двоюродную сестру, у которой он гостил в детстве.
– Да, со вчерашнего обеда во рту ничего не было, – пробормотал он.
– Я ж тоже ничего нынче не ела. Пост. В сочельник до первой звезды нельзя. А когда она звезда-то выйдет, поди, разбери через такие тучи. Но пока до дому дойдем, в самый раз разговляться будет. Пошли-пошли, заодно и доведешь меня, а то неровен час в лужу сяду – кисель-то какой под ногами. А ноги и так толком не ходят…
Мишка сам не заметил, как взял бабусю под руку. Только проковыляв с нею пару кварталов, подумал, а куда и зачем он собственно идет? И вдруг ему стало все равно. Его вели в дом, обещали еду. Значит, сегодня он будет жив, и бить его не будут. А там как Бог даст.
Домик у Евгении Павловны был низенький, деревянный в три окошка. А во дворе основательное строение из белого кирпича, которое она почему-то называла времянкой. Разговорчивая старушка уже успела рассказать Мишке, что живет одна, а во времянке сейчас квартирует Люся – «чудесная женщина, красавица, как с картинки». Но сегодня она уехала в областной центр и неизвестно, вернется или нет. И как же хорошо, что Господь послал Мишу, будет с кем и праздник отметить, и поболтать, и телевизор посмотреть.
На кухне Евгения Павловна поручила ему резать лук – не хватало какого-то соуса к ее фирменным котлетам. И пока он, шмыгая носом и вытирая слезы, возился с двумя непокорными луковицами, все подогрела и накрыла на стол. Предусмотрительно налила ему вначале щей да не тарелку, а целую мисочку. Но и котлеты, и салатики все равно летели в него, как в топку. Мишка старался себя сдерживать, отказывался от добавок, но машинально подчищал все, что старушка ему подкладывала.
Осовев от гастрономического обилия, он тупо смотрел какое-то телешоу. Потом перелистал полдюжины фотоальбомов с молодой Евгенией Павловной и ее детьми и слушал рассказы о чужих судьбах. И, наконец, бестактно спросил.
– А вы не боитесь вот так чужого человека в дом приглашать?
– Всякого не приглашу. Но ты не похож на преступника.
Перехватило горло, пережало. Еще как-то сдерживая рыдания произнес:
– Вот тут вы ошибаетесь. Я преступник. Я из части убежал…
И все. Хлынуло. Задыхаясь от слез, он выдал ей весь кошмар его двухмесячной службы. Про ночные подъемы через каждые два часа, про отобранные или нарочно испорченные порции обеда, про унижения, насмешки и постоянные побои. И особенно про ту страшную ночь, когда его избивали впятером, как лежал на полу и не мог дышать, а наутро заставили бежать на десять километров…
Евгения Павловна слушала молча, поглаживала по руке, потом принесла полстакана водки. После этого Мишка говорил уже спокойнее, заново прокручивая киноленту сегодняшнего утра.
…Синие предрассветные сумерки. Они с ребятами вытаскивают ящики из стоящей на дворе фуры. Он накланяется за очередным, и вдруг команда: «Всё! Хватит! Остальное – на полигон». Он должен был вылезти из машины, но вместо этого присел за самую большую коробку и уткнул лицо в колени. А через несколько минут машину уже трясло на раскисших ухабах.
Ему удалось выбраться из фургона у придорожного кафе. Никто не видел – водитель дремал, сопровождающие груз что-то пили у стойки. Пока они не уехали, торчал во дворовом туалете с заледеневшими желтыми буграми. Потом с десяток километров шел по обочине пешком до этого городка…
Он должен был сказать ей самое главное: что теперь жизнь кончена, его будут искать и поймают, и посадят. И домой возвращаться теперь нельзя, а больше некуда. А в часть… лучше умереть. Но вдруг все стало безразлично. Он положил голову на кулаки на краю стола и почти сразу отрубился. И совершенно не помнил, как очутился на диване под старушкиным пледом.
II
Мишка открыл глаза, но казалось, сон продолжается. Таких красивых женщин он еще никогда не встречал, даже самые любимые его телеведущие по сравнению с ней смотрелись замухрышками. В комнате не было света, но она стояла в освещенном дверном проеме, тревожно поглядывая на Мишкин диван. А голос Евгении Павловны продолжал негромко журчать, видно, она рассказывала о солдатских злоключениях. И все это почему-то напоминало театр со сценой, темным зрительным залом и прекрасной, нервно теребящей руки героиней.
Да-да, старушка что-то говорила о театре. Люся действительно была актрисой в Москве. А муж служил на подлодке где-то близ Мурманска. И они никак не могли жить вместе – он не хотел бросать свою работу, она свою. А потом он умирал, – кажется, облучился у неисправного реактора, и она сидела с ним до конца, истратила на операции последние деньги. А когда все кончилось, осталась без гроша, потеряла место в театре и даже комнату в актерском общежитии. Теперь приходилось что-то доказывать, выхлопатывать жилье, а молодая женщина совершенно не умела ходить по инстанциям. Вот и оказалась в этом захолустье у тети Жени, дальней родственницы. И еще был здесь какой-то приятель мужа, который помогал Люсе в ее делах. Кто он и чем занимался, Миша не запомнил.
И напрасно. Вскоре этот мужик тоже появился на сцене-проеме. Впрочем, не мужик – мужчина, эффектный, недобрый, насмешливый: «Что же это вы, Евгения Павловна, дезертиров укрываете? Никак от вас не ожидал!» Старушка в ответ что-то залепетала.
Вспыхнул свет, и серьезный дядя поставил на стол прозрачную коробку с роскошным тортом. Мишка сел, и они встретились глазами. Нехорошо этот тип его разглядывал, как-то уж слишком напряженно и испытующе. Но на чай пригласил и руку пожал при знакомстве по-мужски основательно.
– Литературу знаешь? Ну, тогда и имя мое запомнишь легко, я, как Гоголь, Николай Васильевич.
Мишка хотел сказать, что его тоже зовут, как Лермонтова, но промолчал. И так уж наговорил сегодня о себе слишком много.
Они сидели, как добрые старые знакомые. Мишка уплетал уже второй кусок торта, а Николай весело рассказывал, что по пути сюда они застряли в какой-то луже и тракторист вытягивал их тросом.
– Ну что, солдатик, курить будешь? Мишка вылез из-за стола, и они пошли на кухню. Николай поднес ему зажигалку и теперь с интересом смотрел, как солдат затягивается.
– Даже курить, как следует, не научился. И служить. Думал, небось, в армии, как дома будет?
– Ничего я не думал. И курить раньше мог, а теперь дышать трудно.
– Болел?
Мишка молчал.
– Били?
Сказать? Мужик вроде штатский, в водолазке и джемпере. А вдруг какой знакомый у него в части, тогда что? Да плевать, все равно терять уже нечего, все равно теперь уже пропал…
– Не били бы, не сбежал. А как стал кровью кашлять, понял: либо бежать, либо сдохну. А я у мамы один…
– А ты знаешь, что тебя ждет?
– Знаю… Ничего я не знаю! Пусть судят, пусть сажают! А там, может, сегодня убили бы, может, завтра. Они же денег требуют, а у меня нет… Мама одна… Там же всех, кто не откупается…
Мишка нервно затянулся и вдруг закашлялся так, что слезы из глаз. Минут десять стоял над раковиной, оплевал ее всю – перед Евгенией Павловной стыдно. А Николай, гад, все это время был за спиной, смотрел на плевки и хмурился. Потом отвел солдата на диван, сел рядом и участливо спросил:
– Кого еще так?
– Да почти всех молодых. Ваньку Свинаренко, Генку Горелова, Прокудина, Бирюкова… Димку Акимова не бьют, но заставляют всю ночь на гитаре играть, а днем он валится и ничего не соображает.
– И кто всем этим заправляет?
Мишка путано рассказывал при ночные посиделки у ротного, где собираются дембели и кое-кто из их более молодых земляков. И про куражи пьяного старшины, которые всегда заканчивались издевательствами над первогодками. И про фельдшера, что ни в какую не хотел признавать никаких болезней и в то же время ставил любой диагноз тому, кто хорошо заплатит. Но вдруг Миша увидел, как Люся потихоньку записывает все это в блокноте, и замолчал на полуслове.
Николай вплотную придвинулся к нему и, недобро глядя, спросил:
– Ты смелый человек или трус?
– Наверно, трус, раз сбежал.
– Инстинкт самосохранения – еще не трусость. Я о другой. Самая большая трусость – это укрывательство мерзавцев. Они этим пользуются и даже развили такую теорию, что стыдно быть стукачем. Даже в детском саду есть ублюдки, которые всех мучают, и трусы, которые боятся сказать об этих ублюдках. Обиднее всего, что эти трусы – чаще всего мальчишки. Слабенькая, беззащитная девочка находит в себе мужество подойти к воспитательнице и сказать, что Иванов бьет Петрова, а пацаны не могут – вдруг после этого их сделают изгоями. Потом это продолжается в школе, потом в армии. У нас не было бы дедовщины, если бы каждый считал своим долгом защитить себя и своих. Но бороться за правду могут только единицы. Самых смелых. У тебя хватило… не знаю чего, смелости или трусости, чтобы убежать. Хватит ли у тебя смелости, чтобы защитить себя и друзей?
Мишка помолчал. Потом глотнул остывшего чаю и решительно сказал:
– Да.
– Предупреждаю, будет трудно. Тебя станут обвинять во лжи, генерал с регалиями может стучать на тебя кулаком и кричать, что ты нарушил присягу…
– Я еще не принимал присяги.
– Почему?
– Не знаю. Сказали, после праздников.
Николая хмыкнул и оглянулся на Люсю. Она стояла с очень прямой, напряженной спиной и смотрела в окно. Потом, не оборачиваясь, спросила:
– Ты едешь сейчас?
– Конечно.
– Берегите его, Миша. Вы не представляете, чем он ради вас рискует.
– Я? – Мишка ничего не понимал. Куда ехать? Зачем?
– В вашу часть, Михаил, – Николай нехорошо улыбался. – Представляешь, что там сейчас с ребятами после твоего побега? Ты же сказал, что не трус. Вот и докажи.
III
УАЗик скакал, как испуганное животное – к ночи подморозило, и снеговая каша превратилась в сплошной ледяной аттракцион. Куда они едут вдвоем? Николай – штатский дурак и не понимает, что их там просто убьют. Мишку уж точно. Правда, звонил куда-то по мобильнику, но это все равно ничего не даст. В части все делают быстро. Сначала делают, а потом думают…
На посту опять Кирюха с автоматом. Его не трогают, но постоянно ставят дежурить здесь до утра. Не дембелям же мерзнуть. Николай показывает ему какую-то корочку и незнакомым металлическим голосом чеканит:
– Начальник следственного отдела военной прокуратуры подполковник Галицкий. Прошу срочно провести нас к дежурному офицеру.
Ничего себе штатский…
Картина «Не ждали». Распаренные пьяные дембели в тельняшках никак не могут понять, что нужно этому типу, этому хлипаку в сером джемперочке. И чего он вообще выперся, не видит что ли, что у людей праздник? Один капитан Попков среагировал. Протрезвел в момент, застегнулся, вытянулся. В части все спокойно. Народ в караулке? Ну, уж извините, бывает, праздник, знаете…
А Галицкий уже вышел, прислушивается к далекому звону гитары. Привести всех гуляющих. Так точно. Да, согласен, товарищ подполковник, бардак в части. Виноват. И уничтожающий взгляд в Мишкину сторону.
– И еще привести рядовых… – Николай читает список.
– Да, конечно. То есть так точно. – Попков вопросительно смотрит на Кирюху, тот баюкает в руках автомат, как мать дитятю, и обменивается с Попковым многозначительными взглядами. Вот оно, начинается. И тут Мишка почувствовал, что, пока жив, никому не даст тронуть Николая. У него сжались все мышцы, как перед прыжком, кажется, даже на лице. Галицкий стоял к ним спиной, но видимо, почувствовал и резко повернулся к Кирюхе.
– Фамилия?
– Рядовой Безручко.
– Вы когда-нибудь стреляли из этого оружия, рядовой? – увидев замешательство, Николай рассмеялся. – Сколько служите, Безручко?
– Третий месяц.
– Значит, вам выдано оружие до принятия присяги? Как объясните это капитан?
Попков, конечно, объяснить это не может, он не командир, а только ночной дежурный. А Галицкий уже в упор смотрит на Кирюху, и парню явно не по себе.
– Так вот, рядовой, запомните, никогда не применяйте оружие, пока не научились с ним обращаться, иначе только врага насмешите. Сейчас, например, пока вы искали бы спусковой крючок и соображали, с какой стороны приклад, а где пули вылетают, я уже десять раз слазил бы себе подмышку. Не догадываетесь, рядовой, почему работники прокуратуры вне кабинета любят ходить в штатском, и у них такие свободные незастегнутые джемпера? Кстати, в случае угрозы для жизни я стреляю сразу на поражение. А где все те, кого я вызвал?
Здесь они, под дверью ждут. На Димку смотреть страшно, как он в таком состоянии только струны находит. Но и другие не лучше. У Свинаренко опять фингал под глазом, свеженький. Наверняка Арсен врезал, он один такой тупой. Другие бьют по легким и по почкам через картонку – следов почти не видно.
У Галицкого зазвонил мобильник, и почти сразу в окно три раза мигнули мощные фары.
– Капитан Попков, отдайте приказ пропустить бойцов спецназа. Я задерживаю всех участников ваших ночных похождений, а также перечисленных рядовых, к которым, по моим сведениям, применялись недозволенные приемы воспитания. Вы останетесь в части вместе с командиром спецназа до того, как прибудет заменяющий вас офицер. Используйте это время для подробного рапорта о состоянии дел в части и сегодняшних нарушениях устава. В ближайшие дни вам придется писать много таких бумаг.
– Я полагаю, следует начать с факта самовольного оставления части рядовым Михаилом Бортниковым.?
– По поводу Бортникова ставлю вас в известность. Он покинул часть по моей повестке, – Галицкий протянул Попкову листок, – где, как видите, есть четкое распоряжение не ставить никого в известность. Мы иногда вынуждены идти на такие меры, ради чистоты следственного эксперимента.
…Ай, да Николай! И когда он успел бумажку написать? Наверно, всегда бланки с собой носит. Конечно, кто ж ему указ, когда он сам начальство… А интересно, правда, у него пистолет подмышкой? Не боится ничего… И УАЗик никому не дал вести, разобьете, говорит, машину.
Мишка с Димкой и Генкой тряслись на заднем сидении. Галицкий сидел за рулем. А рядом примостился какой-то хмырь в плащ-палатке, накинутой на штатскую куртку. Кажется, тоже со спецназом приехал. С Николаем они были, по-видимому, давно знакомы, и теперь переговаривались вполголоса, стараясь не будить дремлющих солдат. Димка и вправду сразу отрубился. Генка мало что понимал, а Мишка только делал вид, что кимарит, и слушал очень внимательно.
– Коль, куда ты их сейчас?
– В 306-щ, там казармы свободные. А этих троих, да еще того, с фонарем, к тете Жене – надо же ребятам отоспаться.
– А дальше куда их?
– Ты слышал про часть «маменькиных сынков»?
– Я думал, слухи.
– Нет, она реальная. Обслуживают дальний аэродром. Почти все – у кого были проблемы с дедовщиной. И беглецы, и так, битые. Так вот вместе – очень хорошие ребята, и часть – одна из лучших в округе. Аккуратные, исполнительные, дружные. Какая у них самодеятельность, картины в холле. Один там рыбок развел…
– Да, это, наверно, то, что надо. А тех что, до суда будешь доводить?
– Очень надеюсь. Если только… Да ты сам знаешь.
– Может, и получится. Сейчас вам руки потихоньку стали развязывать.
– Вот именно, что потихоньку…
IV
На этот раз их устроили не в домике Евгении Павловны, а во времянке. Зал большой, но довольно пустой, и на единственном диване постелили Николаю. Но и на ватных одеялах можно выспаться, раз не будет подъема.
А спать не хотелось. Только Димка, бедолага, опять как сурок. Мишка, Генка и Ваня лежали и слушали, как Люся звенит на кухне посудой и тихонько разговаривает с Николаем. Их накормили от пуза – Галицкий по дороге заехал в круглосуточный магазин и скупил там все шпикачки и колбасу. И еще налил по стопарику – за Рождество. Но хмель ребят не брал – слишком много произошло за эти несколько часов. И еще больше предстояло в самые ближайшие дни: неприятное разбирательство, для Мишки, возможно, госпиталь и новая неизвестная часть…
Ваня потянулся к столу за примочкой – Люся советовала как можно дольше держать ее на ушибленном глазу. И вдруг охнул:
– Ребята, смотрите…
Большая старинная икона со Спасителем выглядела жутковато. Вся в темноте, но лик и нимб сияли неземным зеленоватым светом. Никто не заметил круглого Люсиного зеркала, которое бросало на Бога отражение уличного фонаря. Солдаты стояли на коленях на своих матрасах и благоговейно смотрели на это чудо. И вот Генка, а за ним и Мишка с Ваней осенили себя крестами и начали бормотать. Каждый свое. Но с общей верой, что этот праздник может подарить что-то очень хорошее.
Николай хотел войти в комнату, но Люся взяла его за руку. Они стояли в темной кухне и смотрели, как молятся ребята. А Люся тихонько, одними губами шептала ему на ухо:
– И ты говоришь, что это поколение хуже нашего. Нет, Галицкий, ты не прав…
2003 год
I
Городишко оказался маленьким и грязным. Да еще погода ухудшилась: дождь и снег перестали спорить между собой, и с неба уже просто лилась вода, а под ногами все окончательно раскисло. Мишка долго шел к центру кривыми узкими улочками – так меньше шансов, что его увидят. Иногда спрашивал, где вокзал, хотя прекрасно понимал, что на вокзале, да и вообще в центре ему появляться особенно опасно. Патрули именно там и околачиваются.
Неожиданно из-за громады заводского цеха показалась маленькая аккуратная церковка. И солдат двинулся к ней, практически не осознавая, зачем это делает. Дверь храма была украшена еловыми лапами, и электрические лампочки полукругом огибали икону над входом, складываясь в слова «Рождество Христово». Мишка неловко перекрестился, содрал с себя треух и вошел внутрь.
В церкви было натоплено. Шла размеренная спокойная служба, голос священника перекатывался под сводами, жарко потрескивали свечи. Здесь было очень хорошо, но весь этот неторопливый праздник никак не вязался с обреченным отчаянием, которое судорогой стягивало горло уже несколько часов.
Лики святых смотрели на него с удивлением, казалось, даже с неприязнью, словно говоря: «Слабак, не выдержал…» Особенным укором выглядел распятый Христос с очень натуралистичными длинными струями крови от гвоздей и терновых колючек. Вот через какие муки люди проходили, а ты…
Мишка попытался молиться, но слова путались, ни одну молитву он не смог припомнить до конца, да еще певчие завели что-то радостно-незнакомое, что окончательно сбивало мысли. И тогда он стал повторять: «Помоги, Господи!» Сначала почти бездумно, а потом так истово, что все закружилось перед глазами, и он уже не мог оставаться в церкви – боялся, что закричит и забьется в истерике.
Холодный воздух сразу отрезвил его. Дождь кончился, и теперь падали редкие снежинки. Мишка присел на скамеечку около длинного стола, где святят куличи, и сжал голову руками. Надо было решать, куда идти. А для этого сначала хотя бы успокоиться.
Хорошо, что тут никто не обращает на него внимания. Даже приставучий нищий не сунулся – понимает, что с солдата взять нечего. Суетится бомжара, но больше подают не ему, а важному дядьке в добротном пальто и мокрой, словно в перьях, меховой шапке. Основательно устроился на складном стульчике, покрытом куском старого ковра. Вот еще одна обширная дама к нему подошла, протянула большой пакет с яблоками, да еще и из кошелька что-то достала. И вдруг Мишке до слез захотелось яблочка. Он не ел почти сутки, но голода до сих пор по-настоящему не чувствовал. И вот тебе на, разобрало.
Долго колебался, но потом решил: даст так даст, не даст – плевать. И подошел к нищему.
– Угости, отец, яблочком, со вчерашнего дня не емши.
Мужик высокомерно смерил его и неожиданно громким дикторским голосом начал:
– У кого просишь? Ты! Молодой и здоровый просишь у калеки? Поди и заработай! И подай сначала таким, как я. Не хочешь, стань рядом и протяни руку. Брезгуешь? Брезгливые пошли…
Мишка дальше не слушал. Сгорбившись и втянув шею в ворот камуфляжки, он зашагал к воротам.
Перед калиткой пришлось затормозить. Люди выходили медленно, останавливались, крестились, их набралась уже целая очередь. И тут кто-то потянул Мишку за рукав.
– Кушать хочешь, сынок?
Мишка оглянулся. Ни с кем он не хотел сейчас разговаривать. Но старушка смотрела с какой-то особой ненавязчиво-приветливой улыбкой и была очень похожа на бабушкину двоюродную сестру, у которой он гостил в детстве.
– Да, со вчерашнего обеда во рту ничего не было, – пробормотал он.
– Я ж тоже ничего нынче не ела. Пост. В сочельник до первой звезды нельзя. А когда она звезда-то выйдет, поди, разбери через такие тучи. Но пока до дому дойдем, в самый раз разговляться будет. Пошли-пошли, заодно и доведешь меня, а то неровен час в лужу сяду – кисель-то какой под ногами. А ноги и так толком не ходят…
Мишка сам не заметил, как взял бабусю под руку. Только проковыляв с нею пару кварталов, подумал, а куда и зачем он собственно идет? И вдруг ему стало все равно. Его вели в дом, обещали еду. Значит, сегодня он будет жив, и бить его не будут. А там как Бог даст.
Домик у Евгении Павловны был низенький, деревянный в три окошка. А во дворе основательное строение из белого кирпича, которое она почему-то называла времянкой. Разговорчивая старушка уже успела рассказать Мишке, что живет одна, а во времянке сейчас квартирует Люся – «чудесная женщина, красавица, как с картинки». Но сегодня она уехала в областной центр и неизвестно, вернется или нет. И как же хорошо, что Господь послал Мишу, будет с кем и праздник отметить, и поболтать, и телевизор посмотреть.
На кухне Евгения Павловна поручила ему резать лук – не хватало какого-то соуса к ее фирменным котлетам. И пока он, шмыгая носом и вытирая слезы, возился с двумя непокорными луковицами, все подогрела и накрыла на стол. Предусмотрительно налила ему вначале щей да не тарелку, а целую мисочку. Но и котлеты, и салатики все равно летели в него, как в топку. Мишка старался себя сдерживать, отказывался от добавок, но машинально подчищал все, что старушка ему подкладывала.
Осовев от гастрономического обилия, он тупо смотрел какое-то телешоу. Потом перелистал полдюжины фотоальбомов с молодой Евгенией Павловной и ее детьми и слушал рассказы о чужих судьбах. И, наконец, бестактно спросил.
– А вы не боитесь вот так чужого человека в дом приглашать?
– Всякого не приглашу. Но ты не похож на преступника.
Перехватило горло, пережало. Еще как-то сдерживая рыдания произнес:
– Вот тут вы ошибаетесь. Я преступник. Я из части убежал…
И все. Хлынуло. Задыхаясь от слез, он выдал ей весь кошмар его двухмесячной службы. Про ночные подъемы через каждые два часа, про отобранные или нарочно испорченные порции обеда, про унижения, насмешки и постоянные побои. И особенно про ту страшную ночь, когда его избивали впятером, как лежал на полу и не мог дышать, а наутро заставили бежать на десять километров…
Евгения Павловна слушала молча, поглаживала по руке, потом принесла полстакана водки. После этого Мишка говорил уже спокойнее, заново прокручивая киноленту сегодняшнего утра.
…Синие предрассветные сумерки. Они с ребятами вытаскивают ящики из стоящей на дворе фуры. Он накланяется за очередным, и вдруг команда: «Всё! Хватит! Остальное – на полигон». Он должен был вылезти из машины, но вместо этого присел за самую большую коробку и уткнул лицо в колени. А через несколько минут машину уже трясло на раскисших ухабах.
Ему удалось выбраться из фургона у придорожного кафе. Никто не видел – водитель дремал, сопровождающие груз что-то пили у стойки. Пока они не уехали, торчал во дворовом туалете с заледеневшими желтыми буграми. Потом с десяток километров шел по обочине пешком до этого городка…
Он должен был сказать ей самое главное: что теперь жизнь кончена, его будут искать и поймают, и посадят. И домой возвращаться теперь нельзя, а больше некуда. А в часть… лучше умереть. Но вдруг все стало безразлично. Он положил голову на кулаки на краю стола и почти сразу отрубился. И совершенно не помнил, как очутился на диване под старушкиным пледом.
II
Мишка открыл глаза, но казалось, сон продолжается. Таких красивых женщин он еще никогда не встречал, даже самые любимые его телеведущие по сравнению с ней смотрелись замухрышками. В комнате не было света, но она стояла в освещенном дверном проеме, тревожно поглядывая на Мишкин диван. А голос Евгении Павловны продолжал негромко журчать, видно, она рассказывала о солдатских злоключениях. И все это почему-то напоминало театр со сценой, темным зрительным залом и прекрасной, нервно теребящей руки героиней.
Да-да, старушка что-то говорила о театре. Люся действительно была актрисой в Москве. А муж служил на подлодке где-то близ Мурманска. И они никак не могли жить вместе – он не хотел бросать свою работу, она свою. А потом он умирал, – кажется, облучился у неисправного реактора, и она сидела с ним до конца, истратила на операции последние деньги. А когда все кончилось, осталась без гроша, потеряла место в театре и даже комнату в актерском общежитии. Теперь приходилось что-то доказывать, выхлопатывать жилье, а молодая женщина совершенно не умела ходить по инстанциям. Вот и оказалась в этом захолустье у тети Жени, дальней родственницы. И еще был здесь какой-то приятель мужа, который помогал Люсе в ее делах. Кто он и чем занимался, Миша не запомнил.
И напрасно. Вскоре этот мужик тоже появился на сцене-проеме. Впрочем, не мужик – мужчина, эффектный, недобрый, насмешливый: «Что же это вы, Евгения Павловна, дезертиров укрываете? Никак от вас не ожидал!» Старушка в ответ что-то залепетала.
Вспыхнул свет, и серьезный дядя поставил на стол прозрачную коробку с роскошным тортом. Мишка сел, и они встретились глазами. Нехорошо этот тип его разглядывал, как-то уж слишком напряженно и испытующе. Но на чай пригласил и руку пожал при знакомстве по-мужски основательно.
– Литературу знаешь? Ну, тогда и имя мое запомнишь легко, я, как Гоголь, Николай Васильевич.
Мишка хотел сказать, что его тоже зовут, как Лермонтова, но промолчал. И так уж наговорил сегодня о себе слишком много.
Они сидели, как добрые старые знакомые. Мишка уплетал уже второй кусок торта, а Николай весело рассказывал, что по пути сюда они застряли в какой-то луже и тракторист вытягивал их тросом.
– Ну что, солдатик, курить будешь? Мишка вылез из-за стола, и они пошли на кухню. Николай поднес ему зажигалку и теперь с интересом смотрел, как солдат затягивается.
– Даже курить, как следует, не научился. И служить. Думал, небось, в армии, как дома будет?
– Ничего я не думал. И курить раньше мог, а теперь дышать трудно.
– Болел?
Мишка молчал.
– Били?
Сказать? Мужик вроде штатский, в водолазке и джемпере. А вдруг какой знакомый у него в части, тогда что? Да плевать, все равно терять уже нечего, все равно теперь уже пропал…
– Не били бы, не сбежал. А как стал кровью кашлять, понял: либо бежать, либо сдохну. А я у мамы один…
– А ты знаешь, что тебя ждет?
– Знаю… Ничего я не знаю! Пусть судят, пусть сажают! А там, может, сегодня убили бы, может, завтра. Они же денег требуют, а у меня нет… Мама одна… Там же всех, кто не откупается…
Мишка нервно затянулся и вдруг закашлялся так, что слезы из глаз. Минут десять стоял над раковиной, оплевал ее всю – перед Евгенией Павловной стыдно. А Николай, гад, все это время был за спиной, смотрел на плевки и хмурился. Потом отвел солдата на диван, сел рядом и участливо спросил:
– Кого еще так?
– Да почти всех молодых. Ваньку Свинаренко, Генку Горелова, Прокудина, Бирюкова… Димку Акимова не бьют, но заставляют всю ночь на гитаре играть, а днем он валится и ничего не соображает.
– И кто всем этим заправляет?
Мишка путано рассказывал при ночные посиделки у ротного, где собираются дембели и кое-кто из их более молодых земляков. И про куражи пьяного старшины, которые всегда заканчивались издевательствами над первогодками. И про фельдшера, что ни в какую не хотел признавать никаких болезней и в то же время ставил любой диагноз тому, кто хорошо заплатит. Но вдруг Миша увидел, как Люся потихоньку записывает все это в блокноте, и замолчал на полуслове.
Николай вплотную придвинулся к нему и, недобро глядя, спросил:
– Ты смелый человек или трус?
– Наверно, трус, раз сбежал.
– Инстинкт самосохранения – еще не трусость. Я о другой. Самая большая трусость – это укрывательство мерзавцев. Они этим пользуются и даже развили такую теорию, что стыдно быть стукачем. Даже в детском саду есть ублюдки, которые всех мучают, и трусы, которые боятся сказать об этих ублюдках. Обиднее всего, что эти трусы – чаще всего мальчишки. Слабенькая, беззащитная девочка находит в себе мужество подойти к воспитательнице и сказать, что Иванов бьет Петрова, а пацаны не могут – вдруг после этого их сделают изгоями. Потом это продолжается в школе, потом в армии. У нас не было бы дедовщины, если бы каждый считал своим долгом защитить себя и своих. Но бороться за правду могут только единицы. Самых смелых. У тебя хватило… не знаю чего, смелости или трусости, чтобы убежать. Хватит ли у тебя смелости, чтобы защитить себя и друзей?
Мишка помолчал. Потом глотнул остывшего чаю и решительно сказал:
– Да.
– Предупреждаю, будет трудно. Тебя станут обвинять во лжи, генерал с регалиями может стучать на тебя кулаком и кричать, что ты нарушил присягу…
– Я еще не принимал присяги.
– Почему?
– Не знаю. Сказали, после праздников.
Николая хмыкнул и оглянулся на Люсю. Она стояла с очень прямой, напряженной спиной и смотрела в окно. Потом, не оборачиваясь, спросила:
– Ты едешь сейчас?
– Конечно.
– Берегите его, Миша. Вы не представляете, чем он ради вас рискует.
– Я? – Мишка ничего не понимал. Куда ехать? Зачем?
– В вашу часть, Михаил, – Николай нехорошо улыбался. – Представляешь, что там сейчас с ребятами после твоего побега? Ты же сказал, что не трус. Вот и докажи.
III
УАЗик скакал, как испуганное животное – к ночи подморозило, и снеговая каша превратилась в сплошной ледяной аттракцион. Куда они едут вдвоем? Николай – штатский дурак и не понимает, что их там просто убьют. Мишку уж точно. Правда, звонил куда-то по мобильнику, но это все равно ничего не даст. В части все делают быстро. Сначала делают, а потом думают…
На посту опять Кирюха с автоматом. Его не трогают, но постоянно ставят дежурить здесь до утра. Не дембелям же мерзнуть. Николай показывает ему какую-то корочку и незнакомым металлическим голосом чеканит:
– Начальник следственного отдела военной прокуратуры подполковник Галицкий. Прошу срочно провести нас к дежурному офицеру.
Ничего себе штатский…
Картина «Не ждали». Распаренные пьяные дембели в тельняшках никак не могут понять, что нужно этому типу, этому хлипаку в сером джемперочке. И чего он вообще выперся, не видит что ли, что у людей праздник? Один капитан Попков среагировал. Протрезвел в момент, застегнулся, вытянулся. В части все спокойно. Народ в караулке? Ну, уж извините, бывает, праздник, знаете…
А Галицкий уже вышел, прислушивается к далекому звону гитары. Привести всех гуляющих. Так точно. Да, согласен, товарищ подполковник, бардак в части. Виноват. И уничтожающий взгляд в Мишкину сторону.
– И еще привести рядовых… – Николай читает список.
– Да, конечно. То есть так точно. – Попков вопросительно смотрит на Кирюху, тот баюкает в руках автомат, как мать дитятю, и обменивается с Попковым многозначительными взглядами. Вот оно, начинается. И тут Мишка почувствовал, что, пока жив, никому не даст тронуть Николая. У него сжались все мышцы, как перед прыжком, кажется, даже на лице. Галицкий стоял к ним спиной, но видимо, почувствовал и резко повернулся к Кирюхе.
– Фамилия?
– Рядовой Безручко.
– Вы когда-нибудь стреляли из этого оружия, рядовой? – увидев замешательство, Николай рассмеялся. – Сколько служите, Безручко?
– Третий месяц.
– Значит, вам выдано оружие до принятия присяги? Как объясните это капитан?
Попков, конечно, объяснить это не может, он не командир, а только ночной дежурный. А Галицкий уже в упор смотрит на Кирюху, и парню явно не по себе.
– Так вот, рядовой, запомните, никогда не применяйте оружие, пока не научились с ним обращаться, иначе только врага насмешите. Сейчас, например, пока вы искали бы спусковой крючок и соображали, с какой стороны приклад, а где пули вылетают, я уже десять раз слазил бы себе подмышку. Не догадываетесь, рядовой, почему работники прокуратуры вне кабинета любят ходить в штатском, и у них такие свободные незастегнутые джемпера? Кстати, в случае угрозы для жизни я стреляю сразу на поражение. А где все те, кого я вызвал?
Здесь они, под дверью ждут. На Димку смотреть страшно, как он в таком состоянии только струны находит. Но и другие не лучше. У Свинаренко опять фингал под глазом, свеженький. Наверняка Арсен врезал, он один такой тупой. Другие бьют по легким и по почкам через картонку – следов почти не видно.
У Галицкого зазвонил мобильник, и почти сразу в окно три раза мигнули мощные фары.
– Капитан Попков, отдайте приказ пропустить бойцов спецназа. Я задерживаю всех участников ваших ночных похождений, а также перечисленных рядовых, к которым, по моим сведениям, применялись недозволенные приемы воспитания. Вы останетесь в части вместе с командиром спецназа до того, как прибудет заменяющий вас офицер. Используйте это время для подробного рапорта о состоянии дел в части и сегодняшних нарушениях устава. В ближайшие дни вам придется писать много таких бумаг.
– Я полагаю, следует начать с факта самовольного оставления части рядовым Михаилом Бортниковым.?
– По поводу Бортникова ставлю вас в известность. Он покинул часть по моей повестке, – Галицкий протянул Попкову листок, – где, как видите, есть четкое распоряжение не ставить никого в известность. Мы иногда вынуждены идти на такие меры, ради чистоты следственного эксперимента.
…Ай, да Николай! И когда он успел бумажку написать? Наверно, всегда бланки с собой носит. Конечно, кто ж ему указ, когда он сам начальство… А интересно, правда, у него пистолет подмышкой? Не боится ничего… И УАЗик никому не дал вести, разобьете, говорит, машину.
Мишка с Димкой и Генкой тряслись на заднем сидении. Галицкий сидел за рулем. А рядом примостился какой-то хмырь в плащ-палатке, накинутой на штатскую куртку. Кажется, тоже со спецназом приехал. С Николаем они были, по-видимому, давно знакомы, и теперь переговаривались вполголоса, стараясь не будить дремлющих солдат. Димка и вправду сразу отрубился. Генка мало что понимал, а Мишка только делал вид, что кимарит, и слушал очень внимательно.
– Коль, куда ты их сейчас?
– В 306-щ, там казармы свободные. А этих троих, да еще того, с фонарем, к тете Жене – надо же ребятам отоспаться.
– А дальше куда их?
– Ты слышал про часть «маменькиных сынков»?
– Я думал, слухи.
– Нет, она реальная. Обслуживают дальний аэродром. Почти все – у кого были проблемы с дедовщиной. И беглецы, и так, битые. Так вот вместе – очень хорошие ребята, и часть – одна из лучших в округе. Аккуратные, исполнительные, дружные. Какая у них самодеятельность, картины в холле. Один там рыбок развел…
– Да, это, наверно, то, что надо. А тех что, до суда будешь доводить?
– Очень надеюсь. Если только… Да ты сам знаешь.
– Может, и получится. Сейчас вам руки потихоньку стали развязывать.
– Вот именно, что потихоньку…
IV
На этот раз их устроили не в домике Евгении Павловны, а во времянке. Зал большой, но довольно пустой, и на единственном диване постелили Николаю. Но и на ватных одеялах можно выспаться, раз не будет подъема.
А спать не хотелось. Только Димка, бедолага, опять как сурок. Мишка, Генка и Ваня лежали и слушали, как Люся звенит на кухне посудой и тихонько разговаривает с Николаем. Их накормили от пуза – Галицкий по дороге заехал в круглосуточный магазин и скупил там все шпикачки и колбасу. И еще налил по стопарику – за Рождество. Но хмель ребят не брал – слишком много произошло за эти несколько часов. И еще больше предстояло в самые ближайшие дни: неприятное разбирательство, для Мишки, возможно, госпиталь и новая неизвестная часть…
Ваня потянулся к столу за примочкой – Люся советовала как можно дольше держать ее на ушибленном глазу. И вдруг охнул:
– Ребята, смотрите…
Большая старинная икона со Спасителем выглядела жутковато. Вся в темноте, но лик и нимб сияли неземным зеленоватым светом. Никто не заметил круглого Люсиного зеркала, которое бросало на Бога отражение уличного фонаря. Солдаты стояли на коленях на своих матрасах и благоговейно смотрели на это чудо. И вот Генка, а за ним и Мишка с Ваней осенили себя крестами и начали бормотать. Каждый свое. Но с общей верой, что этот праздник может подарить что-то очень хорошее.
Николай хотел войти в комнату, но Люся взяла его за руку. Они стояли в темной кухне и смотрели, как молятся ребята. А Люся тихонько, одними губами шептала ему на ухо:
– И ты говоришь, что это поколение хуже нашего. Нет, Галицкий, ты не прав…
2003 год
