Так и знала, что не застану я Алку. По-другому и быть не могло: чтобы она в такое пекло сидела на своём одиннадцатом и жарилась, как в духовке... На даче сейчас Аллочка, или на море, или в другом приятном месте. Только адрес мне её неизвестен, и коротать время до ночи придётся в одиночестве.

И покормить бедную странницу некому – разве в столовке кормёжка... так, заправка организма горючим, причём самым низкооктановым. А Алка даже обычную яичницу умела превратить в деликатес... Нет, лучше не вспоминать. В ближайшие полчаса мне предстоит посещение весьма неаппетитного заведения с тошнотными запахами, и именно там придётся обедать. Поэтому нужно решительно, по-деловому настроиться на такой серьёзный процесс и не мучить себя всякими пищевыми ностальгиями.

Но уцелевшей с совдеповских времён столовой, где я перекусывала в прошлый приезд, больше не было, а на её двери теперь красовалась прямо-таки новогодняя блестящая надпись «Пиццерия».

Впрочем, внутри мало что изменилось. Только прилавок теперь с другой стороны, а напротив нечто вроде стойки бара с мощной баночно-бутылочной выставкой. Но крепкий алкоголь здесь продавать запрещено, эта пестрота – всего лишь пиво, тоники, всякие «отвёртки». А рожи за столиками наоборот серьёзно-алкогольные, очень даже конкретные рожи. Для них бы куда больше подошли толстостенные пивные кружки моего детства и плавающие в пенных лужицах скелетики воблы. Прямо на столах всё это трепыхалось, как сейчас помню, и было для таких товарищей куда естественней, чем мозаично-весёлые пиццевые кусочки в прокуренных дочерна зубах...

Мои наблюдения аппетита не прибавили, я давилась, мучительно соображая, что за грибы запекли в этой пицце и какие от них могут быть последствия. Подобные мысли тянули за собой желание тоже залить это блюдо чем-нибудь покрепче – не поможет как противоядие, так хоть думать о плохом перестану. И что только не придёт в голову непьющей бабе... Плохо быть в чужом городе, даже там, где когда-то жила.

Я уже давно чувствовала на себе чей-то взгляд, но не поворачивала головы, не хватает только объясняться с одним из этих. Но тут боковым зрением заметила, что некто очень рослый направляется к моему столику. У меня пополз вперед подбородок, и губа напряглась прямо над клыками – все мы немного звери, когда готовимся к обороне. И вдруг знакомый голос прогудел над самым ухом.

– Приветствую вас, товарищ адвокат! Какими судьбами? Обратно переехать решили?

Юрло! Сколько зим... и почти не изменился. Я так обрадовалась бывшему подзащитному, что чуть было не назвала его этой кличкой, спохватилась в последний момент.

– Рада вас видеть, Юрий Григорьевич! Нет, возвращаться не в моих правилах, просто собирала здесь бумаги для одного клиента. А вот вы, я смотрю, как раз вернулись...

– Да. Тоже не собирался. Но сестра стала прибаливать, Янка замуж вышла, домик совсем развалился. И больше не тянет мотаться по другим землям, на своей надо жить.

– Тем более обидчица ваша теперь уже не сможет досадить.

– Это точно.

Сел напротив. Посмотрел в мою тарелку, улыбнулся.

– Оставьте вы всё это. Давайте я вас лучше на шашлычки приглашу, совсем рядом новое заведеньице открыли. И посидим, как люди, на веранде, на ветерочке, а то тут не то что пиво, мозги прокисают.

– Мои прокисли сегодня в судебном архиве – вот где духота. А насчёт шашлыка... предложение ваше принимается, только каждый платит за себя, договорились?

– Да бросьте вы, Светлана Викторовна, у меня сейчас с заработком всё в порядке. Тем более баб по ресторанам не вожу, а угостить хорошего человека всегда приятно, к тому же мою спасительницу. Я вас тогда так и не отблагодарил как следует.

– Расплатились вы со мной полностью, а что сверх того, уже можно квалифицировать как...

– Ладно-ладно, не будем вспоминать. Моя благодарность не в деньгах, а в сердце, – Юрло отобрал у меня стакан, подхватил мой кейс и направился к двери. – И знаете, за что я вам особенно признателен? За вашу Гретхен. Тюрьмы я не боялся, но когда эта фурия начала...

О, Гретхен... Более колоритной фигуры я за всю свою жизнь не встречала, а уж чего только не насмотрелась. Когда возмущённая мягким приговором чеченская истица кинулась на Юрия и, вырываясь из рук державших её милиционеров, завопила, что теперь ему не жить, диким пламенем изнутри, дескать, выгорит, Аллочка моя не на шутку испугалась. Энергетика, говорит, у бабы жуткая, если приговорила его к смерти, и вправду долго не проживёт, защищать надо мужика. Я, конечно, ни во что такое не верила, но пусть на всякий случай...

И привела мне тогда Алка в адвокатскую контору это чудо. Во всех смыслах: Гретхен и занималась всякими там мистическими чудесами, и глаза у неё были чудесные, и размеры чудовищные, и чудаковата была. В этой Гретхен (по паспорту – Маргарите Михайловне) удивительным образом сплелись крови обрусевших немцев и какого-то северного народа. Не знаю уж, кто ей помогал – Мать Моржиха или духи Брокена, – но Юрий тут как раз заболел, экстрасенсорша просидела с ним всю ночь, чем-то обкуривала и отпаивала, и мужик наутро поднялся. И вдруг во дворе шум, выползает эта чокнутая Луиза, хрипит какие-то проклятия, а изо рта и ушей у неё кровь течёт. Увезли в больницу, и она умерла в тот же день непонятно от чего. А Гретхен объяснила, что это она перенаправила на Луизу её же собственный смертельный заряд. Чушь, конечно, полная, но факты налицо. Вот и не верь после этого во всякие там энергетические прибамбасы.

Кстати, и чеченцы поверили. До этого, говорят, орали, что никуда отсюда не денутся, скорее все мы, русские, уедем, а тут снялись тихонько и исчезли в неизвестном направлении. Только старик их перед отъездом окликнул меня и сказал: «Зря вы его защищали. Он плохой человек». Мне их нелюбовь к Юрло понятна, но с чего этот тип взял, что я должна её разделять...

– А что с этой Гретхен, жива ли?

– В Подмосковье переехала, какого-то нового русского оберегает от козней врагов. Но иногда появляется, брата навещает. Пару раз виделись.

– Только это не моя заслуга, Юрий Григорьевич, Это Аллочка вам её разыскала.

– Но по вашей ведь просьбе. Нет, Светлана Викторовна, вы не только адвокат хороший, но и друг.

Я криво усмехнулась. Не раз слышала такую фразу, но это неправда, я с подзащитными обычно не дружу. Давний зарок, с тех пор, как один из них стал моим мужем, а потом... Нет уж, лучше не вспоминать.

Шашлычная оказалась действительно за углом, и балкончик очаровательный, с настурциями и диким виноградом. И столиков всего четыре, да и те полупустые. Но мой спутник переручкался почти со всеми посетителями, потом и в центральном зале его кто-то облапил. Известная фигура в городе этот Юра Горлов, он же Юрло, ещё до армии, говорят, был известным, когда школьником разносил по домам демократические газеты и рисовал плакаты для первых разрешённых митингов. А девятнадцатого августа рванул к Белому Дому и даже попал крупным планом в кадры какой-то кинохроники.

Когда же вернулся из Чечни с висящей на бинте рукой и заледеневшими глазами, за ним вообще ходили толпы мальчишек. Секцию какую-то ему тогда поручили, кажется, что-то связанное с единоборствами. И в местную думу его пытались засунуть, но Юрло обиделся на нечистые приёмы предвыборного пиара и снял свою кандидатуру. Всё это мне рассказывали, когда я хваталась за голову перед началом заседаний. Зал суда не мог вместить и десятой части желающих, все были распалены до бешенства, на свидетелей обвинения кидались чуть ли не с кулаками, и я боялась, что дело дойдёт до этнических разборок. Тем более что эти кавказцы вечно лезут на рожон даже в центре России. Чего добиваются, идиоты...

Дело Юрло было настолько глупым, что я поначалу не знала, как строить защиту. На Юрия Григорьевича средь бела дня напала соседка-чеченка, стала его колотить и кричать, что он убил её малолетнюю дочь. Мужик, несмотря на весьма острые чувства к представителям этой национальности, сперва пытался успокоить безумную бабу, но когда она изодрала ему ногтями лицо, пару раз ей всё-таки врезал. Ну и, конечно, сразу стал виноватым, чеченцы позвонили в милицию, зафиксировали побои. Сизо. Суд. Перед Юрием встала реальная угроза получить срок, ведь в то время подобные конфликты постоянно решались в пользу диаспор. И мне пришлось изрядно попотеть, доказывая, что человек просто защищался.

Всё, идёт сюда, вино какое-то марочное достал, фрукты. Не чаяла, что нонче так гулять придётся.

Выпили за встречу. Я начала расспрашивать его о сестре Ирине, интеллигентной милой учительнице, с которой мы много общались во время следствия. Для неё арест брата был настоящей трагедией, ведь Юрий не только поддерживал их деньгами, но и фактически заменил её дочке отца. А тут к угрозе тюрьмы прибавлялся ещё и позор – как же, поднял руку на женщину. Хорошо, что это произошло на виду у всей улицы, и Янка с подружками видели, что дядя Юра до последнего старался избежать драки.

Юрло рассказал, что Ирина недавно перенесла операцию и пока ещё не совсем оправилась. Замуж? Куда там! Обжегшись на молоке... Знаете, Светлана Викторовна, разведённые дамы делятся на два типа: кто боится остаться одной и кто боится ошибиться ещё раз. Первые кидаются искать замену, нередко попадают к совершенным мерзавцам, но иногда обретают и что-то стоящее. А вторых начинает пугать в мужчинах абсолютно всё. Если бывший муж был алкашом, то новому кандидату не простится и рюмочка водки, если бабником, то подойдёт только полный аскет...

Знаю ли я... Ещё как знаю, сама ко второму типу отношусь, и шансов на новую семью у меня не больше, чем у Ирины.

К нашему столику подсел какой-то рыжий, горбоносый и кивнул мне, как старой знакомой. Кажется, я видела его в зале суда, хотя их тогда столько было...

Я не вникала в мужскую беседу, тем более они старались как-то недоговаривать. Потом вдруг Юрло встрепенулся и пошёл к плосколицему азиату-повару выяснять судьбу нашего шашлыка. Рыжий смотрел вслед рассеянно-влюблённым взглядом.

– Спасибо вам за Юрия Григорьевича. Если бы не он, была бы у нас сейчас вторая Кондопога.

– Что-что?

– Резня могла бы быть, так всё накалилось. Но Юра вовремя приехал и потихоньку разруливает.

– Не знала за ним дипломатических способностей.

– О, мы его тоже не ценили. Наоборот, думали, что он после Чечни... ну, вы понимаете.

– Интересно, а как можно всё это разрулить?

Рыжий усмехнулся.

– Вот у него и спросите. Такое редко кому удается.

Повар сам тащит сюда блюдо с шампурами. Вид самый что ни на есть подобострастный. Юрло рядом, спокоен, высокомерен, словно даже ростом выше стал, а в нём и так больше метра девяносто. Никогда его таким не видела.

На щебет азиата едва заметно кивнул, прихлопнул к столу какую-то денежную бумажку и отвернулся, не желая слушать слова благодарности. Но когда повар исчез, Юра вручил мне и другу по чудовищной порции и одарил нас своей прежней улыбкой.

– Извините за спектакль, Светлана Викторовна. Но с ними по-другому нельзя, иначе мы ждали бы тут ещё не знаю сколько.

– Это вы к тому, что сейчас индюшились перед хачиком?

– Не хачиком, а чуркой, хачики – выходцы с Кавказа. А то, что вы назвали метким словом «индюшиться» – всего лишь разыгрывание перед ним важной персоны на его, так сказать, языке. Ведь в чём суть всех национальных трений? Мы же просто не понимаем друг друга. А мне в последние годы приходится очень тщательно изучать этот вопрос.

– Я уже говорил, – отозвался рыжий с полным ртом.

– О чём это ты тут говорил?

– Да в общем ни о чём, просто что ты резни не допустил.

– Ну и помалкивай. Жуй тщательнее, желудок береги. Насчёт резни, это, конечно, преувеличение, но мне на роду, видать, написано разбираться с узлом национальных проблем. Да какой там узел – целое макраме.

– Это после той истории?

– Не только. Началось всё гораздо раньше, когда ещё служил. Я тогда заметил, что наши неправильно с этими друзьями разговаривали. Не по сути, а по форме. Полуграмотные бандитские рожи цедят свои слова, словно сплёвывая через губу. И глаза при этом прищурены, свысока смотрят. А русские – и военные, и штатские – с ними, как с равными, увещевают, доказывают, кочегарятся. То есть с точки зрения этого дикого племени, роняют своё лицо. Я это понял даже не умом – шкурой и стал с чеченцами вести себя так, как держались самые крутые из них. В результате, когда попал в плен, меня отпустили первым, чтобы я вёл переговоры. То есть меня там посчитали самым авторитетным из всех наших.

Ну а потом пошло-поехало. С кем только не приходилось связываться. Копировал движения, интонации и всегда немного утрировал. Мне какой-нибудь их черножопый мафиози отвечает после двухминутной паузы – я держу трёхминутную. Да ещё при этом лениво, почти брезгливо разглядываю иранский серебряный кувшин вековой давности, а лицо этого типа меня как бы не интересует. Там много приёмов и у разных народов разные, но знать их надо, иначе эти друзья тут же попытаются тебя подмять. И уж совсем негоже, когда этим людям приписывают нашу психологию. Такой бред получается...

– Как с Сергеем, – вставил рыжий.

– Да, Бодров своим «Кавказским пленником» страшную свинью подложил, кто там был, ему эту роль простить не могут.

– Почему?

– Светлана Викторовна, вы умная женщина, и хоть не историк, не политолог, но должны же понимать, что для чеченца пожалеть врага – всё равно, что для русского офицера обосраться в строю. У Пушкина есть недописанная поэма «Тазит»...

– Читала.

– Правда? Уважаю! Тогда тем более вам не стоит объяснять, что пацифизм для этого народа...

– Этих народов, – усмехнулся рыжий.

– Шурик прав, для этих горных народов пацифизм, жалость, великодушие сродни национальному унижению. На такую великую душу, великие чувства и поступки способны лишь великие нации. У тех же доблестью считается только смерть врага, только кровь...

– Да этот Бодров вообще... А Данила-то его лучше что ли? – Шурик, видимо, здорово не любил этого актёра.

– Это вы о «Брате»? А там-то чем он вам не угодил? По-моему, неплохое кино, конечно, мочит он там всех направо и налево, я бы такого не взялась защищать, но молодняку в своё время нравилось.

– Шурик мои слова повторяет. Мы как-то с ним говорили: у Бодрова что ни роль, то ложь. И в «Брате» тоже.

– Почему?

– А как вы этого Данилу представляете? Вот, скажем, фильма вы не видели, только сценарий прочитали. И какой он, дембель Багров? Хотя бы внешне?

– Ну, не знаю...

– А вы подумайте. Мальчик из глухой провинции, малограмотная мамаша, уголовник отец, за плечами только школа, да армия, где его научили хорошо изготавливать оружие и, не раздумывая, его применять. Он даже говорит косноязычно, пытается что-то уразуметь, но всё на уровне примитивных рефлексов. Режиссёров не любит, потому что со съёмочной площадки прогнали. Этого замочил, потому что брательник попросил, а тех – потому что не понравились. Чего хочет от жизни – не знает, трахает подряд всех баб на своём пути. Как он выглядит, этот безмозглый супермен?

Что пожимаете плечами? Я вам скажу, я таких кучу повидал и в частях под Грозным, и уже дома. Прежде всего, у этого типа должно быть напряжённое туповато-самоуверенное лицо. Мыслишка пробивается, ползёт по нему, как червячок по силикатному кирпичу, и на полпути засыхает. А у Сергея Бодрова на лице чётко проступает его диссер по искусству Возрождения.

– Ну и что?

– Как что? Целое поколение влюбилось в этого очаровашку-интеллектуала, а его подобие искало среди людей с багровскими биографиями. Девчонки отвергали чудесных интеллигентных ребятишек и метались в поисках философствующих убийц – настолько убедительным оказался образ. Это была уже не просто ложь, а серьёзнейшая ментальная ломка для сотен тысяч незрелых, только входящих в жизнь. Потому-то его там, в Кармадоне, и накрыло – небо не прощает таких вещей.

– Но вы-то тоже прошли через эту войну, однако мне ваш лик никогда не напоминал силикатный кирпич.

– Вы забываете, что я попал туда уже после истфака и то... Знаете, чего мне стоило выдавить из себя этого зверя... И то он иногда возвращается.

– Не надо, Юра, – рыжий Шурик стиснул ему руку, а я очень пожалела о своих последних словах.

Сидела, молчала. И за Сергея Бодрова было обидно – он мне не просто нравился, но даже помогал в работе: посмотришь того же его Данилу, и легче защищать всяких переломанных жизнью придурков. И Юру лишний раз боялась задеть – он сам переломанный донельзя.

Но Юрло вскоре отошёл, разлил остатки вина и поднял тост за русскую ментальность. И по тому, как он произнёс это словосочетание, я поняла, что именно оно является для него неким паролем к поиску единомышленников. Я кивнула и подняла свой фужер.

– Да пребудет она вовеки, и да сохранятся корни её!

– Ах, Светлана Викторовна! Святые слова! Ничего в нашем мире нет дороже ментальности, и ничто не бывает столь хрупким, как она. Из-за чего происходила гибель народов, гибель цивилизаций? Из-за войн, захватчиков, социальных и природных катаклизмов? Ну да, при этом гибнут самые яркие носители ментальности. Но просидели русичи под татарами почти триста лет, а себя сохранили, а итальянцы девятого века стали похожи на римлян не более чем... гм, ладно, не буду сравнивать, а то одни матерные корни на ум лезут. И дело не только в ассимиляции...

...Однако плохо я знала этого человека. Тогда он был подавлен, хотя и держался, как мог. Главной целью было выиграть процесс, и он думал только об этом. Думал и говорил. Коротко, сжато, всё по делу, почти без эмоций. Мои советы схватывал на лету, на суде вёл себя просто прекрасно, и приговор – год условно – я приняла, почти как поражение, хотя меня все поздравляли. Но что он способен на такие лекции... Ну да, историк, Гумилёва обчитался, понятное дело, Льва, мне об этом Ирина ещё в то время говорила. И вообще больная тема для него, он же все эти национальные нюансы знает, как никто из нас...

– ...вы наверняка слышали, что недавно началась Эра Водолея, и теперь центр мировой культуры из Европы переместится на территории России. Только что это будет за культура, кто её носители... Пугают, что через сотню лет потомки наши станут узкоглазенькими, как китайцы, да притом ещё по-арабски смуглыми. Но внешность не так важна, главное – что будут исповедовать эти люди. Я не в смысле религии, вернее, не только в её смысле. Но если этому народу – нравственному законодателю новой цивилизации будет присуща тупая китайская исполнительность, исламский консерватизм с их прямолинейной жестокостью или безнациональная сейчас жажда наживы и развлечений, я грядущему человечеству не завидую.

– То есть, по-вашему, пусть глаза будут узкими, а мозги русскими?

Рыжий захохотал, поднялся, показал мне на прощание большой палец и двинулся к балюстраде, где стояли два качка и едва заметно подавали ему знаки. Юрло мерно, как стрелкой метронома, покачивал пустым фужером.

– Если бы от моей жизни что-то зависело, я бы, не раздумывая, отдал её за это. Но, к сожалению, слишком мало шансов, что удастся сохранить эти русские мозги.

– Отчего же такой пессимизм?

– В двух словах не ответишь. Но вы ведь не очень спешите?

– Поезд в половине одиннадцатого. Дела свои я ещё до обеда закончила, Алку дома не застала. Так что можете мною располагать до самой ночи.

– Отлично. Ну что ж, для начала ответьте мне на простой вопрос: если в обществе одновременно существуют две взаимно исключающие друг друга идеологии – высокодуховная, наработанная поколениями мыслителей, и примитивно-биологическая, основанная на принципах естественного отбора, – какая из них победит?

– Судя по вашим горьким интонациям, вы считаете, что вторая?

– Не обязательно. Всё будет зависеть от системы жизненных ценностей этого общества. Если ценными считаются знания, творческие прозрения или, например, близость к Богу, то господствующей станет первая идеология, а вторая сохранится только в маргинальных слоях. Но если основной точкой отсчёта окажется материальная составляющая, то этот народ свалится в яму совершенно животных отношений. Кстати, самые кровавые революции вспыхивали, когда материальное выходило на первый план.

– Деньги?

– Не только. В семнадцатом году крестьяне хотели земли, а рабочие вообще эфемерного «всё поделить». Что конкретно каждый из них должен был получить в результате этой делёжки, они представляли слабо. Но всё, что считалось духовными ценностями России, тогда было осмеяно, и прошли десятилетия, прежде чем началась переоценка.

– Вы думаете, что мы сейчас на пороге такого же?

– Сейчас ещё сложнее. Тогда не было столь мощного влияния СМИ. И эти маразматики постоянно акцентируют внимание именно на материальных благах, программируют психику, что это – самое главное. А поскольку основные ценности сконцентрированы сейчас в руках криминала и прочих сомнительных личностей, нетрудно представить, какие типы в сознании людей воспринимаются хозяевами жизни.

Но это было бы ещё полбеды. Русский народ за свою историю научился дистанцироваться от стукачей, кагебистов, партийной элиты, придворных поэтов и вообще от лизоблюдов и опричников разных столетий. Но дело осложняется тем, что в самую гущу нашего народа пролезли совсем чужие, хотя вроде бы столь же простые, не явно криминальные, но в то же время очень обеспеченные люди со своим менталитетом Сухумского заповедника.

Я успел ещё мальчишкой побывать в этом царстве приматов, и мне навсегда запомнилась одна сценка. Работница обезьянника стояла у вольера с эффектной дамой, видимо, знакомой, и та что-то ей показывала в своей объёмной сумке. То нитку бус к шее приложит, то панамку вытащит, то очки. Накупила кому-то на юге подарков или подработать хотела на мелочёвке. А из-за сетки за ней очень пристально наблюдали десятки глаз, со всего участка приматики собрались. И тут ещё тётенька какая-то внутри вольера ковыряется, травку грабит, вёдрами громыхает, а потом потащила свои инструменты к калиточке и стала выносить наружу. Этого момента там и ждали.

Обезьяны кинулись на штурм все разом, сбили с ног уборщицу и – к даме. Та в крик, бежать. Сумочку уронила, а может, кто из нападавших выхватил своей длинной рукой. Шум, гвалт, от здания уже мчатся мужики в спецодежде с палками и сетками. Нарушители спокойствия, видно, были знакомы с этими средствами усмирения, развернулись обратно в калитку и тихонько так расселись в самом дальнем углу. Служители питомника обложили их матом, заперли дверцу и ушли. И посетители около часа любовались, как человекообразные ворюги делили между собой содержимое той сумки.

Я с тех пор не могу спокойно смотреть ни на рекламу всяких цацек, ни на долговязок на подиуме – всё уже наблюдал тогда, только в утрированном обезьяньем виде. А особенно вспоминал гордое вышагивание этих шимпанзе с бусами на шее и панамками на головах, когда нас высадили под Шатоем, и я увидел туземных женщин. Даже подбородки так же выпячивают. Навешают на себя целую выставку и смотрят на других, как на мусор. Но вдруг на этом мусоре что-то интересное блеснёт, какой-нибудь камушек лучше окажется. И всё, аппетит и сон теряется, бабонька начинает к мужу приставать, купи мне, дескать, такой же. А то и планы вынашивает, как отобрать... Обезьяны честнее, они просто в драку лезли...

Задохнулся Юрло, взял себя в руки, остывает. Эко он их ненавидит, не знала раньше, не показывал. Интересно, это он после Луизы или... нет, похоже, ещё оттуда. Нда, теперь мне понятнее, почему он эту дуру тогда саданул. И тоже, видно, сдержался, мог бы уложить на месте, его же таким приёмам учили...

– Но ведь не все одинаковы. Наверно, и среди них всякие есть.

– Нет. Во всяком случае, я не встречал. Среди мужчин, да, разные попадаются. Меня в госпитале оперировал некий Муса Галаев, прекрасный хирург, умница, а его кузен отряд каких-то изуверов возглавлял. Муса про него рассказывал, что тот с детства отличался уникальной тупостью, ни одной задачки не мог решить. Ну и, конечно, заявлял, что ему это не нужно, что для него превыше всего – свобода, видимо, от знаний. А когда дудаевские формирования пошли, он оказался в первых рядах. Но что характерно, этот недоумок Иса у них считается героем, а Муса чуть ли не предателем. Опять же пушкинского «Тазита» вспомнишь...

Кстати, жена у Мусы русская, соплеменницы от него нос воротили: пока учился да начинал работать, денег у парня не было, а им такие не нужны. Для них в мужчине главное – нахрапистость, хамство и богатство. Где взял его, скольких убил – безразлично. Кроме жажды наживы и постоянного самоутверждения, у этих баб никаких эмоций, они даже любить не умеют ни мужей, ни детей.

– Юрий Григорьевич! По-моему, вы уже что-то слишком...

– Не верите? Вы наверняка слышали, что у них в случае смерти мужа вдову могут спокойно передать брату погибшего и она, как правило, не возражает. То есть ей безразлично, с кем... И вообще это частое у них многожёнство в моей голове никак не соединяется с любовью. Неужели вы потерпели бы, чтобы ваш возлюбленный при вас трахал другую?

– Я-то нет. Но Восток...

– Знаю, дело тонкое. Надо полагать, что у них там всё по-другому устроено и яйца на более тонких ниточках висят... Простите, Светлана Викторовна, забылся... Но что они не любят детей, это факт.

Заходим мы в селение. Чеченки бегут к нам навстречу, воют, просят, чтобы мы разминировали огороды и дороги, которые, кстати, их же соплеменники всей этой гадостью набили. Мины-ловушки на каждом шагу, сапёры метр за метром очищают, а мы гоняем пацанов, которые крутятся под ногами. Заходим в дома, не выпускайте, мол, ребятишек, подорвутся ведь. И что бы вы думали? Пустые безразличные глаза. А одна прямо в нападение: почему это я должна мальчиков дома держать? Им гулять нужно! Пытаюсь объяснить, ну хоть пару дней с ними посидите, книжки почитайте, опасно же.

И вдруг до меня доходит: какие тут книжки! Они сами их сроду в руках не держали, едва буквы разбирают и очень этим гордятся. А тратить время на детей не принято, стыдно даже. Прибрала в доме, обед сготовила – и к подружкам, золотом трясти, обновки обсуждать, косточки друг другу перемывать. А детвора с утра до вечера носится беспризорная, никому не нужная, если кто погибнет – маманька повопит показательно, да вскоре утешится, нового народит. Мухи...

Вскочил, пошёл опять к повару. Две минуты, и тот уже тащит скворчащих цыплят табака. У меня же так несварение будет, разве можно столько мяса...

Пока Юрло обсасывал крылышко, я подумала, что он закрыл эту тему. Но чуть заговорил, и заплескалась всё та же ярость внутри. Удерживает её, но сижу, как под высоковольтной линией. Слава Богу, что я не чеченка и вообще не кавказских кровей, а то бежала бы без оглядки.

– Мне до них дела нет, пусть живут, как хотят. Но ведь они к нам припёрлись с этой своей обезьяньей ментальностью. Не надо морщиться, Светлана Викторовна, вы просто не понимаете всего ужаса этого вторжения. Я тоже поначалу не понимал. Янка маленькая была, пришли мы втроём на речку, Ирина с ней в воду полезла, а я лежу, загораю, вещи стерегу. Рядом верещат две девчонки, малявки совсем, лет по пяти-шести. Но разговор не детский: «А мне муж купит большой-большой дом, вот та-акой!» – ручонками до небес разводит. «А мне машину»... «а мне самолёт»... «а мой муж будет самым богатым»...

У меня аж кулаки сжались, были бы мои дочери, выпорол бы до крови, хотя детей никогда пальцем не трогал. Да что же вы, мерзавки, не о себе мечтаете, не кем вы станете, не сколько вы заработаете и купите, а о каких-то гипотетических мужьях? Откуда, кто вбил в головы младенцев эти сверхмещанские мысли? Русская баба никогда бы дочку на такое не настроила, уже век как ни одна из наших на мужика не надеется, даже самые счастливые подсознательно рассчитывают только на себя. После всех войн, репрессий, разводов уже в генах это сидит.

Подымаю я голову, гляжу на девчонок. Всё понятно: одна их них чёрненькая. Я так тогда и не узнал, кто она была: грузинка ли, армянка, цыганка или еврейка. Но она была чужая и потенциально убийственно опасная для нашего народа. Ведь если наши женщины потеряют это чувство внутренней значимости и уверенности в своих силах, если будут видеть себя неким довеском к богатому мужу, то всё, не будет страны, не будет населения, мы и живы-то только благодаря этому женскому духу... Как у вас, как у Ирины... Кстати, что поделывает ваш сыночек?

– О, это уже взрослый самостоятельный гражданин. Перешёл на второй курс художественного училища, через месяц шестнадцать стукнет.

– А вы, как я понял, всё так же одна?

– Увы.

Он покивал и разлил по рюмкам коньяк. Значит, мы то, марочное, прикончили, на более крепкое перешли. Надо же, а у меня ни в одном глазу.

– Так о чём это я... Ага, о девчонках. Провёл я тогда с Янкой профилактические беседы, и с Ириной потом ещё не раз этих шмакодявок при племяшке вспоминали. Вроде поняла, когда в школу пошла, даже со смехом рассказывала про какую-то похожую одноклассницу – та тоже всё мужьями бредила. Но по-настоящему я оценил степень опасности заражения чужим менталитетом, только когда появилась Диана.

Я вначале не обратил внимания, пришла в класс чеченская девочка, ну и ладно. Потом увидел, как она разговаривает, и меня резануло. Диана вещала, диктовала, словно объявила себя самой главной, а наши дурочки стояли и помалкивали. Я поинтересовался у Янки, почему они такое терпят. Она засмеялась, что девка не совсем адекватная, как только ей что-то не по шерсти, лезет в драку, визжит, грозится своими родственниками. Я вспомнил, что это – излюбленные приёмы их женщин, у нас такое только самые отмороженные на зоне позволяют. Посоветовал Янке держаться подальше и одноклассниц предупредить. Но вскоре почувствовал, что давление этой стервы становится всё сильнее.

Янка начала требовать новых тряпок. Ничего, казалось бы, особенного, девчонка растёт, тринадцать ей тогда подходило. Но тряпок вполне конкретных, самых дорогих, потому что всё остальное – отстой. Пытался поговорить с ней – в слёзы. Я только понял, что если она будет неправильно экипирована, то станет изгоем. А потом увидел, что это уже произошло с нашей соседкой Зоей. Семья у неё небогатая, девочка ходила в том, что было, и подружки стали её сторониться.

Откуда шёл источник травли, выяснить было нетрудно. Я теперь старался подслушивать речи Дианы, и мне несколько раз это удалось. Кошмар! Она с точностью до десятки определяла, на какую сумму надето шмотья на человеке, а дальше следовали оскорбительные комментарии. Объяснять, что говорить на эту тему стыдно и вообще стыдно обращать внимание на одежду и цацки, было просто невозможно – у неё мать только этим и занималась. Как-то подошла к моей Ирине, да как захохочет: «Ой, да у тебя уши не проколоты!» Ира ей, что это признак дикарства – сделать в своём теле дырку и засунуть туда побрякушку. А Луиза презрительно так: «Ты вообще не женщина, потому у тебя и мужа нет» и пошла с гордым видом, ну да её-то бандит при ней. А потом мне передали, что она распускает слухи, будто Ира живёт... ну вы понимаете как... со своим братом, то есть со мной. И Диана то же самое стала повторять...

Юрло замолк, только желваки ходили под кожей. Мне стало не по себе.

– О Боже, Юрий Григорьевич, я и не знала про такое. Представляю ваше состояние. Это вы и вправду могли её убить.

– Мог... Смог...

Я вначале не поверила, думала, он оговорился. И только, когда увидела его глаза, до меня дошёл весь ужас последнего короткого слова.

Всё-таки тренированная у меня психика. Не буду говорить, что происходило внутри, но внешне не удивилась, не испугалась, подплеснула себе коньячку, стала пить его маленькими глоточками и смотреть на Юрия спокойно и внимательно, как подобает хорошему защитнику. Я могу очень долго так сидеть. Он первый нарушил тишину.

– Мне все эти годы хотелось, чтобы кто-нибудь знал. Но ни Ирине, ни Янке нельзя, а любой другой может выдать. Вы этого не сделаете.

– Конечно. Ведь я адвокат. Хотя если бы я тогда знала...

– Никто не знал. И не знает. Вы – первая.

– А как Луиза догадалась?

– Именно догадалась, вы помните её сенсорные способности. И потом она чувствовала мою ненависть, хотя я никому старался не показывать.

Тяпнул коньяк. Откинулся на спинку, закрыл глаза и обхватил голову сцепленными на затылке руками.

– Так что вы хотели бы узнать? Как это было?

– Можно и об этом. Только не волнуйтесь. Если почувствуете, что...

– Не бойтесь, больше пяти лет прошло, срок немалый, кое-какие костные мозоли на душе наросли.

– А переломы были серьёзными?

– Да. Серьёзней, чем думалось вначале. Но, как видите, выжил. А началось всё с решения убрать эту заразу раз и навсегда. Мать была не страшна, никто из наших не обращал на её слова никакого внимания. Но влияние дочери на девчонок уже достигло апокалипсических размеров, мы просто теряли детей, и с этим надо было что-то делать.

Я повёл себя, как разведчик – постарался сблизиться с их мужчинами. Дело несложное, ведь и у меня, и у них были машины. Стал поговаривать, что хочу сменить свою «семёрку» на подержанный «мерс», те посоветовали лучше «тойоту», даже что-то хотели предложить.

Диана видела, что я общаюсь с её роднёй, и не чуяла подвоха. Когда я однажды окликнул её на улице и предложил подвезти, она спокойно села. Но тогда ничего не было, я не хотел экспромтом и должен был хорошо подготовиться.

Загодя узнал, что их семейство едет к кому-то в пригород, подождал Диану в квартале от школы и сказал, что отец передумал, решил взять дочку с собой и попросил меня доставить её на место. Она уже не раз ездила в моей машине, привычно угнездилась около водителя, и мы помчались. На шоссе я сделал вид, что барахлит мотор, залез в сумку на заднем сидении, погромыхал инструментами. Приготовленная верёвка не понадобилась, на девочке был голубой газовый шарфик, и он оказался гораздо удобней...

Потом я уложил её сзади, проехал ещё километров десять и... Короче, труп никогда не найдут.

– Кусок рельса, проволока и заросший пруд?

– Пруды иногда чистят. Лесные болота для этого куда надёжней.

– Логично. А алиби?

– Оно не очень-то требовалось, ведь никто не видел, как Диана ко мне садилась. Но я на всякий случай заехал к знакомому старику, другу моего отца. Пробыл у него долго, выпили, и он в случае чего подтвердил бы, что я гостил там весь день.

– Тогда поведение Луизы можно понять.

– А я не могу. До сих пор. Если бы она подговорила своих мужиков меня убить, это было бы в их стиле. Добивалась бы следствия – тоже флаг ей в руки. Но визжать и вцепляться в лицо...

– Но это же просто истерика. Мать, у которой погиб ребёнок...

– Как ведёт себя мать, когда умирает ребёнок, я видел по своей жене. Вам Ирина наверняка рассказывала мою историю...

– В общих чертах. Что у вас сын за границей.

– Это уже второй. А первого мы потеряли, когда я был на Кавказской войне. Не чеченской, мы тогда в Дагестане стояли, но и там не слаще было. А Валю как раз сократили в её НИИ, на бирже платили с полугодовым опозданием, жить абсолютно не на что. Совсем. И она подрабатывала на рынке, развешивала по пакетам мёрзлую рыбу, а малыша оставляла у своей бабушки. Старухе под восемьдесят, линзы в палец толщиной... Короче, не доглядела, как Никитка чайник на себя уронил. Электрический. Подарок мой перед армией, всё пообъёмней искал...

Ещё коньячку махнул. Кивнул Шурику, тот понял без слов и принёс сигареты. Сидит с ребятами за дальним столиком, явно ждут Юрло. Фиг они его теперь дождутся, мужика с такой крутой горы несёт – не остановишь.

– Вот так некурящие и развязывают, – усмехнулся Юрий, – кстати, а вы не хотите?

– Тоже некурящая, поэтому придётся поддержать компанию.

Засмолили. Может, на что другое перевести? Нет, чётко помнит тему, на такие мозги никакой коньяк не действует.

– Так вот Валя полгода была вообще не в себе. Не думала, как выглядит, в чём одета, забывала, где что лежит, и почти не разговаривала. А Луиза с первых же дней начала устраивать спектакли. То соберёт у подъезда соседок, тычет в сторону нашего домика и вещает замогильным голосом какие-то мистические угрозы. То кричит мне вслед проклятия и что-то на себе рвёт. Я не реагировал, бабам это скоро надоело, и она решила перейти к открытому столкновению. Причем явно спланированному – все её мужики были дома и тут же кинулись меня вязать. Хорошо ещё соседские ребята вступились, а то неизвестно, чем бы закончилось. Но никакая это была не истерика, игра и не слишком талантливая. Я же говорю, они не умеют по-настоящему любить...

Не буду я с тобой спорить, Юрло, не в том ты сейчас состоянии. Но всё же остудить эмоции не мешало бы. Хоть и негромко говоришь, но дикция у тебя хорошая, а нам свидетели ни к чему.

Попросила сока. Пока ходил, догрызла своего остывшего цыплёнка, подкрасила губы и заготовила пару вопросов.

– Я слышала, ваша жена в Швейцарии?

– В Швеции.

– Извините, запамятовала. А почему так получилось? Если вам не слишком больно об этом говорить.

– Теперь ничего не больно. Это уже прошлое. А уехала она туда всё из-за того же страха нищеты. Я постарался побыстрее сделать ей второго ребёнка, но был ещё без нормальной работы, без жилья. Какое-то время ютились у Иры, но там такие клетушки... А Валентину преследовали навязчивые мысли, что меня убьёт кто-нибудь из кавказцев, она опять останется одна, пойдёт торговать этой рыбой и... Короче, всё повторится. Тут как раз её НИИ получил какой-то заказ, и жену пригласили на прежнее место. А вскоре к ним приехала группа из Швеции, и среди них этот Свенсон. Не знаю, что он в ней нашёл – Валя была далеко не в лучшей форме. Но когда предложил бросить всё, взять только ребёнка и ехать в Европу, она сразу согласилась.

– А вы?

– Я сказал, что лягу костьми, но Серёжку не отдам. Только они решили без меня.

– Как это? Вы же отец.

– На момент рождения сына мы с ней не были расписаны – Валя после гибели Никиты потребовала развода, хотела куда-то уехать, даже о монастыре думала, хотя и особо верующей не была. Я не спорил. Я тогда со всем соглашался, только бы её не травмировать. А как стала Серёжкино свидетельство о рождении получать, нарочно меня не вписала, чтобы ей назначили это крощепуточное пособие матери-одиночки – она после того голода над каждой копейкой тряслась. И когда собралась уезжать, я оказался как бы никто.

– Но вы могли подать в суд на установление отцовства.

– Для этого нужно было время. А они умчались в считанные дни – у неё уже международный паспорт был приготовлен. И потом я почему-то думал, что это ненадолго, поживёт в чужой стране, соскучится... Верил, что она любит меня.

– Разлюбила?

– Нет. Мне Валя тут как-то электронку прислала – сердце разрывается. Но будет жить там из-за сына, считает, что в России человек не может быть счастливым.

– А вы так не считаете?

– Смотря что называть счастьем и несчастьем. Помните наш суд? Иринка к вам на шею кинулась и кричит: «Условно! Счастье-то какое!» Я эту её фразу как сейчас слышу. А на меня через месяц... Тогда уже и Луизы не стало, и семейство всё её срыло... Казалось бы, живи и радуйся, а тут такая тяжесть навалилась – хоть вешайся. Ага, счастье! Во всех снах видел этот голубой шарфик, не хуже того платка Фриды, ну этой, из Булгакова...

– Да-да, в «Мастере».

– И ведь крови-то на моих руках ещё с Кавказа много, не кисейная же барышня... Нет, тут что-то иное, что-то запретное. Нельзя убивать ребёнка, даже если это – дитя врага и уже само стало врагом...

Вроде бы, по законам кинобоевика, я победитель. И главная моя победа – Янка с девчонками. Как, почему, догадались ли о чём – я никогда не узнаю, но вся эта гламурная шелуха свалилась с них в считанные недели. На судебные заседания уже приходили в почти одинаковых джинсиках и светлых маечках, будто униформу изобрели. И потом с Янкой никогда таких проблем не было. Даже в загс пошла не в модном сейчас платье-торте, а в строгом белом костюме, хотя я мог дать ей денег на всё, что угодно...

Нет, радости победителя я в то время не чувствовал. Наоборот, всё хуже становилось. И я рванул к другу в Подмосковье, чтобы не видеть этого города, чтобы всё забыть...

Юрло замолчал, тупо листая меню.

– Юрий Григорьевич, давайте остановимся. По мороженому и всё, ладно?

– Ещё коньяку...

– Рюмочку, не больше.

Кивнул, подозвал Шурика, сунул ему купюру. Прикурил и стал рассматривать огонёк зажигалки.

– Ничего не удалось забыть. А у друга я совсем затосковал. Сынишка его... Это просто какой-то кошмар, такая моторность... И жестокость... Носится по комнатам, во всех стреляет: «Падай, падай, я тебя убил!». Николай и стыдит его, и шлёпает – ничего не помогает. Жена, тихая, милая, в подушку плачет, из детского садика просят забрать, всех уже довёл...

А я Николаю: «Вспомни, – говорю, – когда ты его заделал?» – «Да после той операции, когда нас с тобой в зелёнке накрыли. Ты – в госпиталь, а я – в отпуск». – «Ну и чего ты, – говорю, – хочешь? Вот ты в него всю ярость боя и вложил. Ты же тогда ещё кровь из-под ногтей, поди, выскоблить не успел, я даже не помню, скольких ты там к Аллаху отправил, но двоим только у меня на глазах шеи свернул. Вот тебе и расплата». – «И что же делать?» – «В церковь его водить и самому там стоять, пока вся эта чужая кровь из тебя слезами не вымоется...»

Сказать-то легко, да я чем лучше... И понял я в тот момент, что мне теперь, после убийства, опасно детей заводить. Не во втором, так в третьем, четвёртом поколении проявится. А мы не чеченцы, нам такие кровавые доблести в генах ни к чему. Нам мощь нашу русскую, великодушие и разум сохранять надо, и их нельзя глушить всякими адреналиновыми выплесками...

Ушёл я от Николая, снял комнату, начал вкалывать на стройке. Сперва вроде бы ничего, меня там очень скоро прорабом сделали. Но вдруг назначают начальником объекта толстого безмозглого армянина. Пустое место, если бы мы, низовое руководство, не взяли всё на себя, он бы вообще работу завалил. Я тут уже знал кое-кого из верхушки этой фирмы, что это, говорю, ребята, откуда вы такого выкопали? А мне шеф прямо так отвечает: позвонили, дескать, сверху, попросили устроить. А ведь этот товарищ не из тех, кто будет кирпичи класть или, вроде вас, по этажам бегать, вот и пришлось ставить руководителем строительства. А что, говорю, если бы вы приехали в Армению, вас бы тоже вот так, без образования, без опыта, сразу в начальники? Смеётся. Так почему же двойные стандарты? Нас, русских людей, оскорбляет, что этот высокомерный пузырь над нами стоит. Не хотите конфликтов, массовых увольнений и прочего, уберите его, пока не поздно.

– Убрали?

– А куда бы они делись. Когда угроза личному карману, люди на удивление быстро умнеют.

Заработал я за те два года неплохо, но деньги всё равно рассыпаются, ни на что не наберёшь, а жить, как на вокзале, вскоре надоело. Переболел я всеми этими шарфиками, потянуло на родину. Да и Ирке я тут нужнее. Вернулся. Подыскал приличное место, не намного даже в зарплате проиграл по сравнению с Москвой. Но вскоре пошли ко мне друзья, знакомые, а потом и вообще чужие люди просить совета, что делать с национальным беспределом. Знали, что мне уже не раз приходилось сталкиваться с обнаглевшими чужеземцами.

– И что же вы советовали?

– Всё зависит от конкретной ситуации. Но один совет я бы мог дать всем: не терпеть ни единого дня. Если тебя в твоём родном городе обидел приезжий, сразу дай понять, что ты ему этого не спустишь. К сожалению, народ у нас слишком мягкий. Кто его только не оскорблял на его же земле! В восемнадцатом веке немцы всех замордовали, да что там, и в девятнадцатом самые крутые управляющие именьями были этой национальности. Потом финансы и промышленность начали переходить к евреям, а после революции они вообще захватили все ключевые посты от руководства какой-нибудь поликлиникой до государственных структур. И ведь ни один из них не был талантливее или умнее, скажем, своих сокурсников, просто умели, кому нужно, сунуть взятку или вовремя подсидеть. То есть делали то, что для русского считалось позорным. А потом удивлялись и плакали, когда начинались погромы и всплески репрессий. Неужели трудно понять, что недовольство вечно закрытым кипеть не может и рано или поздно вырвется наружу. Кстати, не только в России, в большинстве стран такое, и чем терпеливее коренной народ, тем страшнее потом взрывы национальной ненависти. Это же азбука...

– И чем вы здешним помогли?

– Много всего было. Самую первую беседу провёл с Русланом. Его у нас грузином называют, хотя по паспорту когда-то числился абхазцем, а вообще в его кровях половина Советского Союза намешана. Не важно кто, важно какой. Руслан – самый отвратительный тип хачика: наглый, прямолинейно-жадный и вообще без тормозов.

Я только приехал, а мне соседи рассказывают: искалечил этот ублюдок мальчишку, тому восемнадцати ещё не было. Устроился пацан к Руслану продавать арбузы. А тут другой арбузник попросил взять у него по дешёвке штук пять оставшихся – спешил куда-то мужик. Парнишка взял, вместе с теми выложил, и вдруг появляется Руслан. А арбузы эти чем-то от его отличались. И принялось это чмо избивать подростка ногами, рёбра переломал, сотрясение мозга сделал. Да ещё пригрозил, если тот в милицию обратится, вообще его убьёт.

Зашёл я к Руслану в палатку, поговорить, мол, надо. Сообщил, что кое-кто собирается поджечь не только этот его магазинчик, но и дом. Вроде бы узнал случайно, а теперь на правах старого знакомого хочу предупредить. Руслан заволновался, стал спрашивать, что ему делать. Как что? Отступного хорошего дать пацану, тысяч на семьдесят потянет, не меньше. И не совать через третьих лиц, а открыто прийти в больницу, попросить прощения и, дескать, примите на лечение. Тот аж взвился – чем ущербней человек, тем труднее ему извиняться. Не хочешь, говорю, не надо, я сказал – ты слышал.

И начали с того дня вокруг его дома ходить странные личности. То фотографируют, то просто рассматривают. В палатке заглядывают за прилавок, в углы. Машину нигде не может оставить – сразу вокруг неё копошение. И главное – в милицию не заявишь, никто ничего противозаконного пока не сделал. А один из моих знакомых ментов к тому же, встречая его, каждый раз осведомлялся: «Так вы ещё на свободе? Странно... Ну-ну...»

Сломали мы таки мужика. Пришёл с конфетами и фруктами, извинился и конвертик достал. В точности, как я заказал, – семьдесят тысяч. И никогда не узнает, что спектакль по моему сценарию разыгрывали одноклассники и родственники пострадавшего пацана и никто не собирался с этим ублюдком всерьёз связываться.

Потом цыганам на кладбище слегка мозги вправил. Знакомая пожаловалась, что в святые дни налетает туда толпа этих молодых попрошаек – девки от пятнадцати до двадцати, – хватают прохожих за рукава, требуют денег да ещё разгоняют действительно несчастных стариков и калек, которым в такие праздники удавалось немного заработать.

Я не поленился, пришёл туда на Пасху. Всё подтвердилось, но это были цветочки... Чуть ещё одного ребёнка не убил, когда увидел, что он какает на свежеубранной могиле, а мать-цыганка ему кивает, дескать, давай-давай... Сдержался, только зафотографировал. А потом наблюдал, как их диаспора ходит с огромными сумками и обирает с могил крашеные яйца. Потом всё это ссыпается в багажники «мерседесов», и айда по следующей аллее. Зачем столько? На корм свиньям! Да-да, освящённые яйца. Вас это удивляет?

– Но ведь цыгане вроде бы христиане...

– Они могут себя относить к любой религии, но бог у них один – Вседозволенность. Ни Христос, ни Аллах не поощряют воровства, а у них это – национальная доблесть. И издеваться над чужими святынями – тоже доблесть. Нам этого не понять.

Крутых попрошаек я тогда же разогнал. Уже на Красную горку стал предупреждать людей у входа, что подавать в такой день иноверцам – грех, вон, мол, свои страждущие стоят. А когда монетки и бумажки полетели только в коробочек согбённой старушки, эта чёрная кодла на неё напала и попыталась прогнать взашей. Не знали, что бабка из моей команды и не такая уж трухлявая – в своё время конным спортом занималась и с парашютом прыгала. А как завязалась потасовка, менты в штатском подскочили, мы им заранее сунули деньжат, чтобы запугали этих девок по полной программе. Бабулю картинно унесли на носилках, а оперативники цыганок в «воронок», привезли в отделение и сказали: молитесь, чтобы пострадавшая выжила, не то вам всем за групповое убийство сидеть. Поживописали немного, что их на зоне ждёт, а затем отдали сотовые позвонить родственникам. В результате прискакали их цыганские чмыри дочерей да сестёр выручать, и хорошо, говорят, ребятам отсыпали. И то хлеб, милиция у нас не слишком богатая.

А с яйцами стали разбираться на следующий год. Тут уж на помощь ментов рассчитывать не приходилось: преступления как такового нет, осквернение могил не припишешь, кражонка пустяковая, подумаешь, яичко взял, да и кто будет заявлять, покойник что ли. И я пошёл другим путём – через уголовников. Мои снимки с крашеными яйцами в багажниках и какающим мальчиком на могиле по всем тюрьмам гуляли, а там люди сентиментальные. В результате цыганам дали бой именно эти друзья, мне посоветовали даже не появляться. Но видеозапись одну потом показали. Цыгана со связанными руками тыкали лицом в багажник, прямо в эти яйца и орали что-то вроде: «Свиньям? Так жри! Ты самая мерзкая свинья и есть...» Жестоко, конечно, но в нынешнем году я был там на третий день Пасхи, и все яички лежали на могилах нетронутыми, разве что какое из них грач клевал. Но ему простительно, он – птица божья.

– И часто так до потасовок ваши разборки доходят?

– Да вообще почти без разборок, единственная кровь, какую я видел, была на лице того яичного цыгана. Как правило, хватает слов. Они же все трусы, нормальному человеку свою крутизну и истеричность демонстрировать ни к чему, он и так знает, чего стоит. А эти, как в начальной школе: кто больше всех боится, тот первым лезет в драку. На таких действует только одно – жёсткость и бескомпромиссность. Если категорично сказать, что вот этого народ в нашем городе не потерпит никогда, чаще всего доходит.

А если не доходит, давим на самое их больное место – на жадность. Смотришь, как у хачика его жадность начинает бороться с его же страхом, и получаешь массу удовольствия. Тут один русскую девчонку забрюхатил, а когда сказала об этом, ещё и избил. Мои ребята прикинулись её родственниками, сцена была прямо, как в «Кавказской пленнице». В результате этот тип отстегнул столько, что ей не только на аборт хватило, но ещё и на платное обучение в университете. Кстати, а ему душевно посоветовали отсюда убраться, и он послушался. У нас умеют убеждать.

– Но как можно убедить человека без насилия?

– Я же говорю, разными путями. Почему ко мне идут? Просто я знаком с людьми из всех классов-прослоек. Общаюсь с ребятами, кто служил в горячих точках, а это серьёзные товарищи, и равнодушие – не их черта. Криминал знаю, а уж после сизо и того суда там ко мне с уважением относятся. Политиков местных знаю лет так двенадцать, ещё с тех пор, когда самого в думу толкали. Предпринимателей. Спортсменов. Преподавателей нашего универа. Художников, поэтов, музыкантов и прочую творческую интеллигенцию. Журналистов. Неужели у какого-нибудь приезжего могут быть такие связи? Пока он будет грозить роднёй и хвастаться, что всех купит, я среди этих людей так подберу под него ключик, что дужка в момент отскочит.

– Хороший образ. А сейчас под кого подбираете?

– О, сейчас у нас тяжёлый случай. Чернота попёрла с рынка местных крестьян и наводнила его однообразными волгоградскими помидорами, капустой и прочим. Цены сумасшедшие, продукты не ахти какие, у дачников всё гниёт – урожай хороший, а продавать негде. И хуже всего, что хачикам помогает администрация, видимо, подмазали там хорошенько. Воюем на всех уровнях, но с переменным успехом. Выбили на базаре два ряда специально для своих производителей, а туда те же торговки хлынули и уже воркуют «закупочная цена, закупочная цена...» Я одной сказал, у кого это выражение услышу, на пушечный выстрел к прилавку не подпущу. Здесь места только для тех, у кого руки от земли заскорузли.

Но тут вываливается в эфир один наш чиновник и вещает: «Мы за цивилизованную торговлю, на овощном рынке должны быть только специалисты».

– Это как?

– Вот и я хотел его спросить. Рыночная торговка-специалист это кто? Та, которая обвешивает профессионально? Ведь делу-то этому обезьяну можно обучить, тем более что нынешние помидорницы даже считать перестали, только на кнопки калькулятора давят.

– Точно. Мне тут недавно свесили кило сто, так деваха стоимость килограмма и ста граммов сложить не может, я ей говорю, а она отмахивается, на машинке проверяет.

– Да вообще торговля – самое низкопробное занятие. Опять морщитесь, Светлана Викторовна, непривычные мысли говорю, неприятные. Но не уважаю я торгашей, фобия у меня такая. Может у человека быть фобия?

– Может. Но у вас я их уже несколько насчитала.

– Почему бы благородному дону не иметь несколько фобий...

– Понятно. Стругацких любите.

– Любил. В детстве. Когда ещё был романтиком. Но мы опять сбились. А к торговле у меня такое отношение, потому что даже при самых честных работниках она крадёт плоды человеческого труда. Поясняю. Кто-то что-то произвёл. Неважно что: вырастил урожай, или связал свитер, или придумал уникальный механизм. Если между производителем и покупателем нет посредника-торгаша, всё в порядке, они друг с другом договорятся, и цена товара обоих устроит. Но вдруг влезает некто третий, а там четвёртый, пятый и прочие, которые стремятся предельно обмануть и унизить производителя и предельно вывернуть карманы покупателя. В стоимость товара начинают влезать всякие добавочные налоги, аренда торговых залов и даже самая идиотская выдумка человечества – реклама. Что смеётесь? Хотя вы правы, это действительно смешно: сначала меня пытают по радио и телевизору завываниями о зубной пасте, а потом, если я решусь её купить, я ещё и оплачу стоимость этой пытки.

– Так что вы хотели бы, простой натуральный обмен?

– Не надо утрировать. Но связи между производителем и покупателем уже, слава Богу, начали упрощаться, благодаря Интернету. Хотя в основном это касается оптовиков. А с розницей... Хотите не очень аппетитное сравнение? Учёные – это мозг общества, творческая интеллигенция – сердце: и любить учит, и ритм для всего организма задаёт. Рабочие и крестьяне – руки, транспортники – ноги, связисты – уши. А ещё зрение и слух – это наши СМИ. Государственные структуры – позвоночник. Так вот в этой схеме для торговли уготована роль кишечника, в котором продукты перегоняются до тех пор, пока из них не выжаты последние финансовые соки. А потом – в анал, то есть к потребителю. Чем сильнее перистальтика, тем лучше для всего организма. А розничная торговля – ни что иное, как слепая кишка.

А теперь представим, что эту кишку, эту нашу выхлопную трубу кто-нибудь перекрыл, как хачики наших помидорников. Всё, конец. Из-за такой, казалось бы, ерунды погибнет и сердце, и мозг, и всё остальное, отравятся продуктами, которые некуда вывести. Важный участок, ничего не скажешь, но по степени сложности это всего лишь кишка.

Восточная цивилизация последних столетий... Нет, не Китай и Япония, я имею в виду только мусульманские страны... Так вот в них мозги и сердца, то есть учёные и художники были фактически задушены, а кишечник-торговля разросся до патологических размеров. И страдает характерными для этого органа болезнями, вроде хронических завалов восточного базара.

– За что же вы их так...

– Да потому что знания там давно уже не в чести, а наукой занимаются только прикладной – как какую бомбу усовершенствовать. А что можно говорить о художниках, если по этой религии нельзя изображать ничего живого, то есть ни портрета тебе, ни пейзажа, ни натюрморта. А орнаменты... Это всё равно, что у нас считали бы живописцами тех, кто расписывает кухонные доски. И на литераторах сплошные запреты... Да ладно, фиг с ними, мы говорили о торговле.

Для восточного мужчины пристойными считаются два занятия: воевать и торговать. Уже по одному этому, кстати, мы не найдём с ними общего языка, поскольку сии профессии у нас никогда не выделялись из остальных. Но для настоящего джигита делать что-то своими руками унизительно, это – удел черни и рабов. Я помню, в детстве читал арабскую сказку о каком-то уникальном кузнеце. Он сумел подковать гигантского коня Дэва, и за это волшебное существо показало юноше, где зарыты сокровища. И что же сделал этот мастер? Зажил припеваючи и стал передавать секреты своего ремесла другим? Как бы не так! Он тут же занялся торговлей, снарядил караваны, они все где-то погибли, и Дэву вновь пришлось возиться с этим кузнецом, чтобы вытащить его из нищеты.

Так вот к нам сейчас едут не такие, как хирург Муса – этих умниц там всегда были единицы, – а именно торгаши. И их цель не перенимать навыки работы мозгов и сердец, а завладеть нашим кишечником и заткнуть анал...

– Юрий Григорьевич! Пожалейте меня, видите, я мороженое так и не доела. Ещё помянете эти милые места, так меня вообще вырвет.

– Простите. Что-то меня сегодня действительно не туда прёт. Но я бешусь, когда эти понаехавшие малограмотные недоумки заявляют, что русские не умеют торговать. Они де приехали сюда нас учить. Чему? Да наши купцы были самыми успешными и смелыми в мире – вон какие земли для державы прирастили. И если бы сделать сейчас российский рынок цивилизованным и не давать этим друзьям устанавливать свои цены, наши их через месяц бы вытеснили, потому что в честной игре хачики сразу проиграют.

– И вы это стараетесь провести в жизнь?

– Пока что очень трудно. Безумно. В годы беспредела чиновники за смешные деньги продали этим людям стратегические... Ладно, Светлана Викторовна, не буду вас грузить. Моя цель пока гораздо скромнее: не позволять унижать русских в России, не позволять навязывать нам уставы своих монастырей и сразу реагировать, если кто-то пытается поломать нашу ментальность. В их ментальности ничего нового нет, русский блатной мир всегда жил по таким законам: работать стыдно, но не стыдно завладеть чужой собственностью – украсть, отнять, заставить продать по дешёвке. А потом реализовать добычу и хвастаться успехом. И на баб своих наши воры любили навешивать кучу всяких побрякушек – в точности, как на Востоке.

– Так раз это не прижилось, может, и сейчас не приживётся?

– Если бы я не видел, как Диана за какой-то год перековала девочек, я бы не боялся. Криминал всегда был отделён от нашего общества, и к нему было соответствующее отношение. А эти среди нас и вроде бы такие же, как мы, но внутренние установки диаметрально противоположны.

– И что же делать?

– Учить людей уважать нашу ментальность. И своих учить этому, и приезжих. А потому никогда не терпеть унижения и всем миром вставать на защиту любого русского, ментально русского человека. Как видите, замкнутый круг.

– Только русского?

– Хороший вопрос. Не только. Не приписывайте мне национализм, я им не болен. Один из самых близких моих друзей – полуперс. Нет, не кошачьей породы, а человечьей, просто его отец из Ирана. Ну и что? Недавно вот пришлось защищать девочку-негритянку. Эти крови вплеснула в их род еще её бабушка, училась с каким-то красавцем из Мозамбика и... Дочка её была мулаточкой и даже не слишком смуглой, а во внучке цвет кожи проявился. Девочку стали мучить в школе, особенно одноклассник, устроил настоящий апартеид. Внушения учителей не действовали, попробовали через его отца – тот всех послал, сказал, чтобы с глупостями не приставали, дескать, дети сами разберутся. Но когда к нему пришли мои ребята... двое с ним в Таджикистане служили... Даже разговор не потребовался, как увидел их с крыльца, всё понял, говорит, проблем больше не будет. На другой день сыночек явился на занятия с фингалом, но негритянку с тех пор никто не трогал. Ещё примеры привести?

– А когда вы не вмешиваетесь?

– Когда враждуют диаспоры. Это уж пусть сами разбираются. Когда русская баба жалуется на мужа-чурку, а разводиться с ним не хочет – в семейные конфликты мы не лезем. Но если, скажем, семья распалась, а он не отдаёт детей... Прости, товарищ дорогой, но для этого есть суд, который обычно на стороне женщины, а моя команда последит, чтобы ты свято выполнял его решения.

– Так значит, вы здесь главный мафиози?

– Обижаете! Мафия – преступная организация, а мои ребята ещё ни одного серьёзного закона не нарушили. Я просто координатор действий, ко мне стекается информация о всяких некрасивых случаях, и я прикидываю, чем кому можно помочь. Я это делаю бесплатно и добровольно, потому что на своей шкуре испытал, что такое национальные войны. Это страшно, Светлана Викторовна. Когда попадаете в воронку взаимной ненависти, она так засасывает, что сохранить человеческий облик там просто невозможно. Я помянул, что самое трудное было выдавить из себя зверя, но, как видите из нашего разговора, он до сих пор нет-нет да и порыкивает изнутри.

– А не проще ли усмирять его другим путём? Завели бы семью, ушли от этих проблем...

– Я уже сказал вам, что детей у меня быть не должно – я это твёрдо решил. Но я стараюсь всеми силами сохранить жизнь другим детям, чтобы никто не повторил судьбу Дианы.

– А что, сейчас бы вы не стали...

– Если бы тогда в городе был такой координационный центр разруливания этнических конфликтов, в этом бы не было необходимости. К Луизе, а ещё лучше к её мужу пришли бы наши товарищи и предупредили: если мама или дочка ещё раз скажут при ком-нибудь из русских хоть что-то об одежде, цацках и прочем, у него будут проблемы в бизнесе и, возможно, придётся уехать из города. И вообще посоветовали бы девочке хоть на полгода придержать язык, посмотреть, как ведут себя её ровесницы и вести себя так же. У нас свой монастырь и свой устав. Дома за закрытыми дверями можете делать, что угодно, но на людях извольте его соблюдать.

– Значит, и Диана, и Луиза могли бы ходить по земле, и на вас не было бы чувства вины... И семью, и ребёнка вы бы ещё имели...

– Вот именно. К сожалению, из десяти девять не поймут, что мы сохраняем жизни и удерживаем город от гражданской войны. Простой обыватель увидит в нас только мстителей, выросших из покалеченных когда-то Чечнёй мальчишек. И политики нас не поймут, гляди, ещё обвинят в экстремизме. Они сейчас выбрали самую глупую стратегию – делать вид, что нет никаких национальных проблем, так только, кто-то кое-где у нас порой... То есть дырки заткнули, пара больше не видно, а что дровишки под котёл жизнь каждый день подкидывает... Но тешу себя надеждой, когда в других местах эти котлы начнут рваться, у нас всё пройдёт относительно мирно, и к нам ещё приедут изучать опыт...

Рыжий Шурик наклонился над плечом Юрло. Тот извинился передо мной, и они оба отошли к столику, где сидели качки. А я достала сотовый посмотреть от кого пришла эсемеска, уж с полчаса как, но я не хотела прерывать разговор.

Мишель! Оказывается, она уже в Москве, хочет повидаться. Придётся её в гости пригласить, в столицу всё равно не выберусь, дел недели на три в навал, пока разгребусь, она уже в свой Париж укатит. А поболтать надо, посплетничать. Электронка – вещь хорошая, но общение в реале ничто не заменит. И будет она меня опять спрашивать о всяких особых случаях, которые бы иллюстрировали наше время, настроения, проблемы... Журналистка, ей всё интересно. Нда, рассказать ей о Юрло, без имён, конечно, представляю, как зайдётся от восторга...

И что она сможет во всём этом понять? Резонный будет вопрос: а почему девочкам не надо было говорить о тряпках, ведь это же в их возрасте так естественно? И что я ей отвечу? Смогу ли объяснить, что дело не в теме, а в отношении, в желании человека примитивного возвысится над человеком цивилизованным. А чем он может возвыситься? Только размером собственности. А поскольку восточные женщины, как правило, денег сами не имеют, приходится хвалиться богатством мужа, да своим гардеробом с побрякушками.

Ну и что в этом опасного, спросит Мишель. Ничего. Но если юные дурочки примут этот первобытный подход за шкалу жизненных ценностей, то это действительно страшно. Ведь при нём всё обесценивается: образование ни к чему, любознательность, ум, воля, творческие таланты превращаются в пустой звук. Основная цель жизни – найти богатого мужа, а он уже купит тебе всё – от диплома и уважения окружающих до полного набора удовольствий. А что ты сама тогда превратишься в ничтожество... Все ли взрослые это осознают? А уж про детей что говорить...

При всей чудовищности его деяния, я могу понять Юрло... Нет, не оправдать, но понять... А сможет ли француженка? Возможно, ведь они сами сейчас мучаются с мусульманскими диаспорами. Но у них эти эмигранты – чаще всего голытьба, а у нас – хозяева жизни. И это в стране, где женщины съезжали с катушек после пережитого голода и гибели детей... откуда бежали, бросая любимых, только чтобы выжить... Хотя Мишель поймёт скорее, чем какая-нибудь американка, в которой с детства заложена мечта выйти замуж за миллионера. И о демократии такая сразу бы заныла, о равных возможностях, обиженных малых народах и прочей идеологической бредятине.

Мишель же постарается вникнуть, расспросить, как бы примерить на себя, но всё равно это будет чужая одежда... Ни о чём я ей не расскажу, слишком это всё наше, для их мозгов непригодное. Как Достоевский. Читает его весь мир, америкозы вообще подсели, как на наркотик, каждый, кому не лень, пытается подражать, а не выходит. Во всех их псевдо-психологических романах нет никакой логики, потому что они её и у Фёдора Михайловича не видят. А для нас поступки даже самых свёрнутых его героев логичны, потому что свёрнуты эти люди на русский лад. Так не буду я посвящать француженку и во всю эту современную достоевщину, наше это, только наше, нам и расхлёбывать.

Юрий вернулся и протянул мне узкую пачку.

– Вот эти сигареты вам больше подойдут. Давайте ещё по одной и прикинем, что нам делать дальше. Мне нужно кое-куда подъехать, но не хочу оставлять вас одну. Может быть, посидите здесь с Шуриком, а я потом отвезу вас на вокзал?

– Не стоит, уже устала сидеть. А можно я с вами? Не бойтесь, подожду в машине, в дела ваши лезть не буду.

– Да там и дел-то всего... Хорошо, принимается.

Мы кружили знакомыми улочками с высокими деревьями и низкорослыми домами. Кое-где позади такого домика вздымался неуклюже-помпезный двухэтажный особняк. У одного подобного псевдоготического сооружения машина остановилась, и качки с Юрло прошли во двор. Мы с Шуриком тоже вылезли. Солнце, краснея от натуги, пыталось протиснуться между гаражами. Надо же, как поздно садится, уже десятый час. Ну да, июль – вершина лета, как это у немцев... шпицзоммер.

Через ажурную ограду было видно, как наши мужчины беседуют с седовласым хозяином. Его лицо показалось мне знакомым.

– Директор мебельной фабрики?

– Он самый. Хотел закупить древесину у одного лесхоза, а там начальник выгнал двух ребят и не заплатил им за последние месяцы.

– И что же?

Шурик пожал плечами.

– Если не заплатит, эта сделка не состоится, и тогда убытки лесхоза будут весьма существенными. Во всяком случае, Юра об этом попросит.

– А что, начальник из кавказцев?

– Нет, обычный русский. Когда-то в райкоме работал, привык, чтобы все перед ним прогибались.

Не только национальные конфликты разгребает Юрло, но и всем остальным не даёт зарываться. Ничего нового, когда-то в купеческих гильдиях принимали решение не иметь дело с нечестным поставщиком, и тот разорялся. Просто надо помнить уроки истории. А Юра – хороший историк.

Хозяин проводил их до калитки, раскланялся со мной и вручил пунцовую розу. Надо же, и он меня узнал, хотя не виделись бог знает сколько. Только куда я её, бедную, поставлю, засохнет ведь в вагоне.

Проехали по городу мимо дома Юрло. Тоже подрос домишко, мансарда появилась, облачился в красный кирпич – прямо любо-дорого посмотреть. А соседние панельные пятиэтажки совсем обветшали.

– Сносить-то вас не собираются?

– Пока нет. К счастью. Кто попал в зону сноса, криком кричат. Там такой беспредел...

Да, много у тебя дел, Юрло. Одному не справиться. Надежда только, что созреют у тебя в команде и другие борцы за справедливость. Я покосилась на сидящего рядом качка. А вблизи-то парень совсем не страшный, глаза умные, насмешливые, лысые головы только не люблю. Генетическое, видно, отвращение – в России так брили тифозных да каторжан. Ах, да, ещё новобранцев, чтобы вшей не занесли. Нда, увидеть что-то красивое в блестящем черепе могли лишь на Востоке. Вот тебе опять чужая ментальность. По капле проникает, по мелочи. Надо Юрло об этом сказать.

Вспомнила уже на перроне. Усмехнулся, учту, мол, постараюсь вытравить из своей команды эту обрезанскую эстетику. На прощание положил мне на столик свёрток и водрузил бутылку.

– Я видел, вам такой коньяк понравился, но я своими признаниями весь кайф поломал.

– Да, это было покрепче любого коньяка. Теперь неделю стану ходить, как пьяная, переваривать. Но зачем ещё, неужели вы думаете, что я буду пить в дороге?

– Будете. Часа через два начнётся эмоциональное похмелье. Тогда и сигареты пригодятся, и это. А что останется, с сыном прикончите, он такое, надеюсь, уже пробовал?

– Редко. Только по праздникам или когда кого-нибудь поминаем.

– Вот и помяните с ним Юрия Григорьевича Горлова, не всё же одних покойников, живым это тоже нужно.

– Непременно. И за здравие свечку поставлю, оно вам сейчас особенно требуется.

На том и простились. Но не знала, что Юрло ещё и психологом окажется. Провидцем. Ночь-полночь, а я сижу одна в купе и потягиваю потихоньку глоточек за глоточком. Коньяк и вправду очень хороший, хотя пьянеть от него я стала только сейчас. Сижу расслабленная, ублажённая, в свёртке конфеты оказались, мои любимые трюфели. А для полного счастья ещё и роза «в склянке чёрного стекла»... И бездумно, неудержимо мчится за окном темнота. Но нет-нет, мелькнёт в ней обрывок голубого шарфика, и сердце захолонёт. Хотя прекрасно знаю, что это всего лишь дым от локомотива.

Ноябрь 2007 года